Пока красные сумерки сменялись лиловыми, которые, в свою очередь, уступили место ночи, Ной оставался в президентском с тремя спальнями люксе, слоняясь из комнаты в комнату, поглядывая из окон на миллионы огненных цветков, которые распускались на равнинах и холмах, населенных людьми, на мерцающий блеск электрического сада. И хотя некоторые любили это место, называя его воссозданным раем, все здесь было пожиже, чем в исходном Саду, за исключением одного: если считать змея неотъемлемой частью райского интерьера, здесь в листве прятался не один змей, а полчища ядовитых гадюк, прекрасно обученных силами тьмы, знающих, кого и как можно обмануть и предать.

Он кружил по люксу, пока не решил, что Констанс Тейвнол хватило прошедшего времени, чтобы покинуть отель. Ной не хотел, чтобы его засек кто-нибудь из соглядатаев конгрессмена, притаившийся в машине, чтобы последовать за женщиной.

Он мог бы задержаться и подольше, если бы не намеченная встреча. Время, отведенное для посещений в раю для одиноких и давно забытых, истекало, а там его ждал подбитый ангел.

Итак, ее брат на Марсе, несчастная мать – наркоманка, а приемный отец – безжалостный убийца. Эксцентричные байки Лайлани, безусловно, пришлись бы к месту за обедом в сумасшедшем доме, но, хотя и в Casa Geneva[16] иной раз жизнь выкидывала немыслимые фортели, а от безжалостной августовской жары плавились мозги, забывался здравый смысл и логика теряла свою притягательность, Микки решила, что они устанавливали новый стандарт иррациональности для этого трейлера, где раньше ближайшей отметкой на пути к безумию являлись благовоспитанное валяние дурака или сумасбродное самообольщение.

– Так кого убил твой отчим? – тем не менее спросила она, подыграв Лайлани только по одной причине: все веселее, чем говорить о неудачных поисках работы.

– Да, дорогая, кого он прихлопнул? – Глаза тети Джен зажглись неподдельным интересом. Иногда она путала впечатления реальной жизни с киношными фантазиями, а потому, возможно, с меньшим, чем Микки, скептицизмом восприняла хичкоковско-спилберговскую биографию девочки.

Ответила Лайлани без малейшей запинки:

– Четырех пожилых женщин, троих пожилых мужчин, тридцатилетнюю мать двоих детей, богатого владельца гей-клуба в Сан-Франциско, семнадцатилетнего звезду футбольной команды средней школы в Айове… и шестилетнего мальчика в инвалидной коляске, неподалеку, в городе Тастин.

Конкретность ответа приводила в замешательство. Слова Лайлани задели колокольчик в голове Микки, и по его звону она поняла, что девочка если и выдумывает, то не все.

Днем раньше, при их первой встрече, на предложение Микки не говорить о матери всякие гадости Лайлани ответила: «Это правда. Я бы не смогла такого придумать».

Но отчим, совершивший одиннадцать убийств? Который убил пожилых женщин? Маленького мальчика в инвалидной коляске?

И пусть интуиция убеждала Микки, что она слышит правду, логика настаивала на том, что все это – чистая фантазия.

– Если он убил стольких людей, почему он до сих пор на свободе? – спросила Микки.

– Это удивительно, не так ли? – ответила Лайлани.

– Более чем удивительно. Невозможно.

– Доктор Дум говорит, что мы живем в век смерти, поэтому такие, как он, – герои нашего времени.

– И что сие должно означать?

– Я не объясняю мировоззрение доктора. Я его цитирую.

– Получается, что он – отвратительный человек. – По тону выходило, будто Лайлани обвинила Мэддока лишь в том, что тот регулярно портил воздух и грубил монахиням.

– На вашем месте я бы не приглашала его к обеду. Между прочим, он не знает, что я здесь. Он бы этого не разрешил. Но сегодня его нет дома.