А бледненький старичок оказался бывшим служителем Минусинской церкви. За что и попал сюда в лагерь. И хотя у отца Анисима была растоптана мирская жизнь и не было будущего, а лагерь давал только чистый горный воздух, скудный паек, баню раз в месяц, ломовую работу и стылый, темный барак, – у него еще оставалась безгрешная его душа, в которой жила вместе с ним его светлая вера. Вера в неизбежность победы добра над злом, такая же несокрушимая, как этот каменный хребет, пятиглавая вершина которого в вечернем свете заходящего солнца была похожа на позолоченный Спасский собор в его родном Минусинске. И именно к нему он каждый вечер возносил свою горестную молитву.

– Береженого Бог бережет, – сказал бывший служитель культа, а ныне ЗК, вручая Петру образок из дерева на веревочке от мешковины.

– И конвой стережет, – с грустью добавил Петр. – У меня другого пути нет. Чему быть – того не миновать. Но жить все равно хочется. Какая наша вина за то, что загнали нас сюда подыхать? Уж лучше сразу…

– Ну, с Богом, Петро! Только Он может нас судить и на него можно уповать. Когда взойдешь на эту Голгофу – читай молитву.

– Спасибо, Отец! А Вас я попрошу, если доведется быть в Томске, разыщите мою семью и расскажите им, как было.

– Ты Петр, главное верь, что будет сегодня для тебя воскресенье. Я до лета не доживу. А так, как ты, не смогу – все в руках Божьих.

И продолжил про себя: «Никому не уйти от Святого Рока, как не дойти до далекой звезды. Путь наш предначертан на небесах, и нельзя брать грех на душу и самому сокращать эту дорогу». Измученная совесть его была белее горного снега.

Петр молча встал, повесил себе на грудь образок, ещё теплый от его ладоней, вышел из барака и отправился на Голгофу, – так называлась ровная площадка над обрывом, где складировали бревна и вязали плоты перед тем, как отправить их вниз на плотбище.

Что происходило дальше, Петр Ильич помнил смутно. Он видел происходящее, как бы со стороны: как садился на плот, как завели лагерный патефон, который крутили только по революционным праздникам, и как он под песню «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» ринулся вниз. Навстречу своей свободе или смерти. И когда его деревянный ковчег оторвался от скалы и взмыл вверх, как с трамплина, он намертво вцепился в рулевое бревно и только истово шептал всю эту дорогу смерти: «Боже спаси и помоги…».

Очнулся на льду Енисея, когда его с силой оторвали от руля, на санях отвезли в теплый барак. Он лежал на нарах не чувствуя своего тела, а в глазах сияло высокое Саянское небо с крылатым белым облачком в виде ангела. Он никогда не был в церкви, не знал молитв, не задумывался о том, есть ли Бог. Но здесь, на берегу заторошенной реки, в этом промозглом бараке понял он – не сознанием своим, а душой, что спасло его в этом смертельном спуске из ада земного – вера и его белый ангел-хранитель.

Освобождение он не получил, так как осужденным по его статье амнистия не полагалась. Его перевезли в лагерь Майнского лесозавода, где за лето немного окреп и через год уже работал в геологической партии по разведке золота в окрестной Саянской тайге. Можно сказать, что работал по специальности. Там получил большую практику по промывке проб, а главное – приобрел незаменимую в поисковом деле интуицию. Он чувствовал русло реки, где могли залегать россыпи. Учителем у него был старый старатель Иван. Кряжистый, как одинокий кедр на гребне горы, такой же гнутый ветрами, скрюченный пургами, но не сломленный, с узловатыми, как корни дерева, руками. Прошел он всю Сибирь, бывал в Якутии и на Колыме. А на старости лет поселился в этом благодатном месте на юге Сибири, но свою страсть так и не смог одолеть и каждое лето, к неудовольствию своей старухи, сбегал в экспедицию «мыть золотишко», как пренебрежительно он называл свой старательский труд. Ему было достаточно взять три пробы, чтобы определить удаленность и местонахождение коренного месторождения золота.