– Магистральным направлением нашего общего журнала должно стать патриотическое воспитание! – проревел он.

Голос у Дарченко был надреснутым, но зычным.

Публика вскипела, причем только часть невнятным словом, а другая – активным действием, как по команде бросившись к чайному столу. Видимо, многие заинтересованно следили за дрейфом Ани сквозь писательские торосы и отдельные ропаки. Над столом замелькали шерстяные, кружевные, заштопанные рукава, из которых торчали столь же разнообразно постаревшие пальцы, с одинаковым проворством расхватывавшие печенье, пакетики с чаем и бумажные стаканчики.

Аня, едва успев увернуться от сцепленной пары одетых в черное старушек, чуть не попала под размашистую струю кипятка – ее в стиле удалого бармена метнул себе в стаканчик бритый наголо пузатый мужик средних лет с ироническим прищуром, – и вжалась в угол, глядя и слушая с безнадежным ужасом. Наташа ободряюще кивнула ей из противоположного угла и вернулась к негромкой беседе с Баженовым.

Баженов был одет неброско, но дорого, и вообще смотрелся очень чужеродно, – Анина мама называла такое строчкой из древней эпиграммы, «капля “Шанели”, попавшая в щи», – но чувствовал себя абсолютно уверенно. По-хозяйски, как и положено.

Выслушав Наташины пояснения, Баженов улыбнулся и показал ей, что пора закругляться.

Попробуйте-ка Дарченко закруглить, подумала Аня.

А Дарченко ораторствовал:

– Только наставление подрастающего поколения в духе верности памяти отцов спасет наше уставшее и разочарованное общество!

Коллективный громкий, но невнятный ответ проре́зал пронзительный голос смешно выряженной в драп и кружева детской писательницы Бирюковой:

– А матерей?

– Не цепляйтесь к словам! – отрезал Дарченко. – Я говорю о вечных ценностях, не надо тут этих феминизмов и толеразмов!

Боже, подумала Аня, – и тут гомон перекрыл бас из соседнего угла:

– Прошу прощения, у меня тупой прагматический вопрос. Вот просто тексты, без воспитания, толеразма, патриотизма и сорокалетней выдержки, к рассмотрению принимаются?

Дарченко, как и остальные, нашел глазами обладателя баса, мускулистого красавца модельного вида в черном, – вот и «Under Armour» к «Шанели» в наших щах, отметила Аня, – и снисходительно поинтересовался:

– Вас как величать, молодой человек?

Красавец поводил лопатками по стене и неохотно признался:

– Клим.

– Открою вам, юный наш дружок Клим, творческий секрет: не бывает «просто текстов», – принялся вещать Дарченко, накручивая себя с каждым словом. – Наша миссия – противостояние ржи зла, коя давит всё сильнее с каждым днем! Недаром сказано: «Довлеет дневи злоба его»!

На последних словах он взвизгнул так, что на секунду повисла пауза. И в этой паузе все услышали, как Аня хихикнула – и тут же испуганно замолкла, вцепившись ногтями в пластыри.

Дарченко, пригвоздив ее мутноватым взглядом, пожевал губами и отчеканил:

– Вы бы лучше старику чайку налили, чем хихикать над священными словами, которых не понимаете, милочка.

Милочка, повторила про себя Аня сквозь незнакомое леденящее чувство, поднявшееся от легких к глазам.

Дарченко был совсем не похож на преподавателя линала Фурсова. Но это внешне. Внутри они совершенно одинаковые. Старые самоупоенные болваны, ценящие единственное удовольствие – унижать других, чтобы самим себе показаться возвышенными.

Аня отвела взгляд от тихо всполошившейся Наташи, шагнула к столу и принялась размеренно излагать, наливая кипяток и окуная в стаканчик вынутый из коробки пакетик:

– «Довлеет» значит «хватает», «дневи злоба» – злоба дня. Всё вместе значит «Каждому дню достает своих забот». Мировое зло тут ни при чем. Осторожно, горячий.