– Как вас зовут, господин Чадов?

– Федор Матвеевич.

– Называйте меня Ванда, без отчества.

Федор Матвеевич, мысленно повторила я имя. Оно могло многое рассказать, о ещё большем умолчать – если, в отличие от моего, было настоящим.

Турка на всю комнату разразилась крепким ароматом кофе. Я разлила его в маленькие чашки и протянула одну ему. Вблизи рассмотрела глаза: похожие на первый лёд, прозрачные, не голубые, но небесные. Господи, какой красивый. Глубоко вдохнула, своровав у него воздуху с запахом крепкой снежной зимы.

– Я не похожа на гадалку? – спросила я, сев напротив.

– Нет.

– Но вы, тем не менее, пришли. Зачем?

Тонкие изящные брови приподнялись:

– А вы не знаете?

Я отодвинула чашку.

– У вас искаженное впечатление о медиумах, Федор Матвеевич. Я не умею читать мысли, не вижу будущее ежесекундно, я не умею колдовать и наводить порчу. Мой удел – видеть тех, кто остался на грани или подошёл к ней слишком близко. Пришли вы явно не за гаданием и не для встречи с чьим-то духом, значит, дело в Маше – это, конечно, напрашивается само собой, но всегда лучше уточнить. Вам что-то ещё нужно узнать?

Он усмехнулся уголком губ. Холодный взгляд (не ледяной, не морозивший, холодный сам по себе без причины) защекотал мне ресницы.

– Зачем она приходила к вам?

Я пожала плечами и, допив кофе, опрокинула чашку на блюдце.

– Один раз зуб болел, второй— хотела узнать, стоит ли ей в служанки идти.

– И как, стоило?

Веером разложив перед ним карты, я с первого раза достала шестёрку пентаклей.

– Я ей говорила, что окажется в зависимом положении. Не послушала. Вы знаете, у кого она работала?

Фёдор Матвеевич кивнул:

– Да, у Розовского.

– Видимо, я права. У него не работают, у него служат.

Перевернула чашечку обратно, заглянула на дно. Тяжелая цепь лязгнула перед глазами, а над ней, в сиянии ночи взорвались звезды. Я проморгалась.

– Пентаграмму нарисовали после убийства. Для чего, как думаете?

– Не знаю. Грешить на такое легче. Может, хотели, чтобы полиция заподозрила кого-то вроде меня. Вы меня подозреваете?

– Нет. Вам бы не было смысла говорить, что пентаграмма нарисована после.

В нем было слишком много снега. Я дёрнула плечами, ёжась. Под манжеты залезал холодок.

– Расскажите, что вы знаете о пентаграммах, – попросил Чадов.

– Это сильный знак, могущественный, его просто так не рисуют. Вы читали сочинение господина Гёте?

– Имеете в виду «Фауста»? – тут же отозвался он. – Там, ежели не ошибаюсь, Мефистофель явился именно благодаря пентаграмме.

– Криво начерченной, да.

Свет чистого понедельника – небывало ясный, белый, яркий – запрыгнул в окна и юркнул в зеркала, и комната тут же вспыхнула и побледнела. На полке рядом с одним из зеркал стояла лампадка, и я мельком глянула на неё: огонёк горел ровно, точно оловянный солдатик. Поднявшись, я зарылась в полку с книгами: там, скрываясь за спинами французских философов и плечами Толстого с Достоевским, ждали своего часа книги о ересях и религиях.

– Этот знак придумали для защиты. Он уберегал от краж и зла, отводил порчу. – Достав нужную книгу, быстро пролистала – память живо подсказала место – и раскрыла. Принесла Чадову: на развороте несколько пентаграмм и стала указывать пальцем. – А потом люди извратили его, перевернули в самом буквальном смысле. Воображение дорисовало этой перевёрнутой звезде рога, а страх заставил креститься при виде пентаклей.

С раскрытого талмуда на нас взглянула козлиная морда, вписанная в звезду. Чадов больше ничего не спрашивал – ему и не было ничего от меня нужно. Я улыбнулась. Что-то дёрнуло спросить:

– Гадать вам не надо, грядущее вас явно не интересует. Хотите, карту вам вытащу?