– У меня ничего.

– Ваш отец почему-то решил, что моя смерть становится и для него поводом умереть. Я буду вам очень благодарна, если вы все вместе его переубедите. У меня не получается.

– Эвелин, – предупреждающим тоном говорит Джозеф.

– Что-о-о? – Пораженный Томас трет лоб. – Вы оба сумасшедшие.

– Так ты здоров? – сухо уточняет Джейн.

– Насколько мне известно, да.

– И хочешь совершить самоубийство из-за того, что больна мама, верно?

– Я предпочел бы, чтобы мы оба остались живы, но она ясно дала понять, что это не вариант, – говорит Джозеф обиженно и резко.

Все, хлипкий забор рухнул, теперь не спрячешься, все карты на столе, нет смысла изворачиваться.

– Это что, какая-то извращенная проверка друг друга на слабо? – спрашивает Томас. – Вы блефуете?

– Я не блефую, – отвечаю я, уже желая повернуть время вспять, просто обнять детей и заверить их в том, что мы всегда будем рядом. Усилием воли я и себя саму заставила бы поверить в эту заманчивую ложь.

– Я тоже, – добавляет Джозеф.

Интересно, он доведет дело до конца? А я? Признаться в своих намерениях, выдержать гнев и боль детей (вызванные одними только нашими словами) – это одно. Но сделать?

– Я в замешательстве, – произносит Джейн.

– Па, я думал, ты более благоразумен. – Томас вызывающе смотрит на отца.

– Томас! – Я говорю твердо, но без резкости.

Мы ждали от него подобной реакции. Мы были готовы.

– Что? Что Томас? – усмехается он. – Елки-палки, да вы просто эгоисты! Как, по-вашему, Вайолет и Джейн должны преподнести это детям?

– Мы об этом подумали.

Только я хочу объяснить подробнее, как отвлекаюсь на свой тремор, который уже нет нужды скрывать. Джозеф снова крепко сжимает мои пальцы, и я благодарна ему за поддержку.

– Сильно сомневаюсь! – кричит наш сын. – Вы себя ведете как влюбленные подростки!

– Не ори! Я не могу сосредоточиться, – обрывает его Джейн, пользуясь статусом старшей сестры, – это круче, чем, как Томас, быть влиятельным финансистом.

Наша старшенькая… Трудно поверить: она, так и не побывав замужем, скоро сама может стать бабушкой: ее дочь Рейн с мужем пытаются зачать ребенка. Малыша, которого я, наверное, никогда не возьму на руки.

Эта еще не случившаяся, но уже мучительная потеря оставляет во мне незаживающую рану: я представляю Рейн в роддоме на кровати, с розовым младенцем на руках, рядом стул, на котором могла бы сидеть я; собралась родня, Рейн дает мне в руки своего малыша, моего правнука, однако меня там нет. Я никогда не увижу, как разворачивается новая жизнь, не почувствую, как крошечные пальчики обхватывают мои, не узнаю, как внучка постигает объединяющие нас секреты материнства. Как я держала своих детей, так и она будет держать своих, и я должна быть там, показать ей, дать ее усталым глазам отдых, сказать: «давай мне малыша», которого я люблю уже с тех пор, как полюбила ее, то есть еще до того, как мы встретились, и буду любить всю жизнь и во веки веков.

Томас поворачивается к другой сестре.

– Вайолет, как тебе это нравится?

Наша младшая меньше ростом, чем брат и сестра. Ей досталась моя миниатюрная фигура, а Томас и Джейн пошли в рослого Джозефа. Вайолет напоминает мне фарфоровую куколку (в детстве она любила с такими играть): волнистые волосы, пухлые губы, блестящие от слез глаза… Ее хрупкость прекрасна и осязаема.

– Я просто не могу себе этого представить, – тихо и неуверенно говорит Вайолет. – Только они не эгоисты. Это все ужасно, невыносимо, но в то же время как-то романтично, что ли.

Опустив голову и зажмурив глаза, Томас утыкается носом в сложенные лодочкой ладони.

– Ненормальная, – резюмирует он и поднимает взгляд на старшую сестру. – Джейн, ну хоть ты будь здесь голосом разума!