Впоследствии, во время случайной встречи с профессором Холлом я рассказал ему о том, что со мной произошло. Я не считаю нужным делиться сокровенным с другими людьми, делая небольшое исключение для сестер и племянника Савы, но Холл принимал участие в решении этой проблемы, и моим долгом ученого было рассказать ему о том, как она решилась. Кому, как не мне, знать о том, насколько мучительной может быть неразрешенная проблема! Она – словно заноза, засевшая в мозге, не дает покоя. Думаешь совсем о другом, но мысли постоянно сбиваются с пути. Выслушав мой рассказ, Холл улыбнулся и сказал, что он пришел к такому выводу еще во время работы со мной, но не стал делиться своими соображениями, поскольку я не раз говорил ему о том, что не верю в Бога. У Холла и его коллег есть мудрое правило – не говорить человеку того, во что тот не способен поверить, чего он не способен принять. Скажи мне тогда Холл, что мои озарения есть промысел Божий, я бы ему не поверил. Мог бы и шарлатаном назвать. В минуты гнева я становлюсь невоздержанным на язык и слов не выбираю.

Итак, мой научный метод состоит из двух частей – озарений, ниспосылаемых мне свыше, и итогов моей мыслительной работы. Озарения окончательно укрепили меня во мнении о том, что наука должна служить человечеству в целом, а не держателям патентов. Бог посылает мне ответы на вопросы не для того, чтобы я взял очередной патент. По каким-то неведомым мне причинам Он выбрал меня в качестве посредника между Ним и людьми. И мой долг – передать людям то, что я получил свыше. Я всегда считал, что живу и работаю для людей. Даже когда думал, что не верю, все равно так считал. У нас говорят: «Хороший конь даже в темноте не заблудится». Наверное, я был хорошим конем – даже без веры в душе, то есть – вслепую, шел в нужном направлении.

О моем научном методе я рассказал. Перехожу к проблеме, которая сейчас занимает мой ум.

В 1884 году в Париже, перед отплытием в Нью-Йорк, меня обокрали на вокзале. Украли и деньги и вещи. Той мелочи, которая осталась при мне, хватило только на поезд до Гавра. Я не люблю менять своих планов, особенно таких значительных, как переезд из Парижа в Нью-Йорк. Я помнил номер каюты и мне удалось сесть на корабль без билета, когда к отплытию выяснилось, что на мое место нет других претендентов. Планы менять не пришлось, но путешествие оказалось сплошной мукой. Не имея ни вещей, ни денег, я был вынужден сидеть целыми днями в душной каюте и заглушать голод мыслительной работой. Когда я увлекаюсь работой, то могу забыть обо всем прочем, в том числе и о еде. Но длительный голод работой заглушить не получалось, тем более на корабле. Вдобавок, каюта была ужасно грязной, а постельное белье находилось в таком состоянии, что только великая усталость смогла заставить меня лечь на койку. В первую же ночь добавилось еще одно огорчение – клопы, а когда океан стал неспокойным и началась качка, меня замутило. Все это, вместе взятое, за трое суток привело меня в такое состояние, что капитан, увидев меня на палубе, решил, что я заболел. На кораблях весьма настороженно относятся к заболеваниям, потому что если заболевание заразно, то в корабельных условиях оно распространяется невероятно быстро. Он хотел отвести меня к судовому врачу. Чтобы избегнуть ненужного осмотра (я очень тяжело переношу врачебные осмотры), мне пришлось рассказать правду. Капитан спросил, почему я не попросил еды на кухне, мне бы не отказали. Я ответил на это, что никогда ничего не прошу, мои принципы этого не позволяют и, в свою очередь спросил, не нужно ли ему починить что-нибудь из механизмов. Дело закончилось тем, что капитан пригласил меня обедать вместе с ним и его помощниками. Приглашение было сделано по всем правилам, и я счел возможным его принять. Доброта капитана меня спасла. Правда, за два дня до прибытия в Нью-Йорк я лишился его расположения по совершенно не зависящим от меня причинам, но к тому времени я уже успел прийти в себя, привык к качке, почти вывел клопов в каюте и потому два дня без еды не доставили мне неудобства.