И вот богослужение закончилось. Мы нацеловались друг с другом, простили все обиды, примирились. Дышалось легко. Из храма мы пошли на ужин, а потом поднимаемся в свои комнаты. Захожу. Подогнув под себя ноги, на кровати сидит Андрей и читает книжку.

Я думаю, что у него мне тоже надо попросить прощения, нехорошо как-то получается – вступать в Пост непримиренными.

Делаю земной поклон и говорю:

– Андрей, прости меня Христа ради, чем обидел.

Это была последняя капля. Смотрю: он поднял голову, а глаза горят. Лицо бледное, закусил губу и мелко дрожит. И вдруг с криком «НЕНАВИЖУ!» прыжком с кровати бросается на меня.

Схватились, упали на пол.

Слышу, Мариан крикнул кому-то:

– Держи дверь.

Это для того, чтобы никто не зашел и нас не увидел, – тогда вылетели бы из Семинарии мы оба мгновенно.

…За ним была армия и возраст – 21, к моим 17 счастливым дополнением были разряды в восточных единоборствах. Натиск был сокрушительным, но я провел несколько приемов, которых Андрей не ожидал. Через две минуты все было кончено. Андрей лежал на полу, а его рука захвачена и вывернута. Я медленно дожимал руку, ожидая, когда он попросит пощады. Он хрипел от злости и боли и был готов умереть, но не был готов просить пощады.

А я боялся отпустить, потому что он был непредсказуем. Мог опять кинуться на меня.

Ребята окружили нас и расцепили. Андрей, глотая слезы, кинулся из комнаты.

Мариан, всегда лаконичный и однозначный в своих богословских заключениях, сказал:

– Дывись: не пошел на службу, вот бис в него и вошел.

…Потом мы с Андреем подружились. Он стал одним из самых близких моих друзей. Мариан сейчас священник на Украине, Андрей был протодиаконом в Таллине. Потом он диаконское служение оставил и сейчас работает там же психологом. А жена его стала крестной нашей дочери Ульяны.

Да, а к вопросу о стукаче. Оказалось, что как раз в нашей комнате стукача не было. Нас подслушивал студент второго курса, троечник и нарушитель, живший за стенкой. В одном месте стена была фанерная, и он как-то приспособился слушать, о чем мы говорим и что затеваем. А потом бежал и докладывал начальству. Таким образом он хотел удержаться в Семинарии. И ведь удержался…

Каждый вечер в семинарском храме совершается общая вечерняя молитва. В храме совершенно темно, лишь поблескивают лампады и свечи. В эти полчаса молитвы ты можешь высказать Богу все, что наболело. Можно поплакать, погрустить по дому, по родным. Твоих слез в темноте никто не увидит. А потом выходишь из храма – и опять на людях, опять нет возможности уединиться.

Послушав чтеца, читающего вечерние молитвы по молитвослову (какие обычно мы с вами читаем), все опускаются на колени и поют молитвы, обращенные к Божией Матери, к святым.

В конце утренней и вечерней молитв кто-то из семинаристов произносит проповедь. Вечером, особенно если зима, проповедник вещает в темноте. То, что в темноте, даже лучше, считается, что таковым повезло. Многие конфузятся и пугаются наполненного ироничными бурсаками храма, поэтому рады, что ни они никого не видят, ни их никто не видит.

И для семинаристов, стоящих в храме, это развлечение.

– Ну, посмотрим, чего ты нам такое скажешь… – хмыкают студенты Академии, когда робкий семинарист говорит первую или вторую в своей жизни проповедь.

Если проповедник затягивает (говорит больше 4–5 минут), то тут, то там начинают вызывающе кашлять: заканчивай, дескать, хватит на сегодня.

Проповеди записываются и потом разбираются с преподавателем гомилетики (это такая наука об искусстве проповеди).

Эта история произошла, когда я был на 3-м курсе Семинарии.