– Здесь, – говорю я, оборачиваясь к Буну. – Лучше не придумаешь.

– Мне кажется, это место уже занято, Кит. Смотри, там, на скамье, – мемориальная табличка. Тот, кто поставил ее здесь, хотел иметь возможность без помех оплакивать своих близких. Наверное, ему пришлось даже заплатить…

– Не говори глупости! Эта скамейка – самое обыкновенное пожертвование в честь умершего родственника – типа увековечить его память и все такое… Никто сюда не ходит. К тому же будет только символично, если я и мама – микроорганизмы, бактерии, которые годами убирали и перерабатывали оставленный богатеями мусор, – воспользуемся скамьей, которую поставил тут какой-то богач. Мы всю жизнь одевались в секонд-хенде, носили одежду с чужого плеча, так что чужая скамейка нам в самый раз. – Я смотрю на него. – В конце концов, эта скала и этот парк никому не принадлежат! Это общественный парк, он – для всех, а значит, и для меня тоже. Эти люди просто оплатили установку скамьи, чтобы…

– Что с тобой, Кит?! Что ты заводишься? Я же пошутил!

Но он отлично знает, что со мной. Мне не по силам сделать то, что я хочу. То, что я должна. И это меня просто бесит.

Я пытаюсь взять себя в руки.

– Ладно, извини, – говорю я. – Давай поскорее покончим со всем этим…

– О’кей, – отвечает Бун. – Давай.

Я скидываю со спины рюкзачок, достаю урну и… застываю. Я не могу. Просто не могу!..

И поэтому мы с Буном садимся на «мемориальную» скамейку и несколько минут просто сидим, не обращая внимания на дождь и туман. Я крепко сжимаю в руках биоразлагаемый бамбуковый цилиндр. Я не в силах расстаться с мамой.

Столько лет… Столько лет я думала, что прекрасно обойдусь без ее упреков и наставлений, но теперь…

Я провожу по гладкой бамбуковой урне кончиками пальцев. Представитель похоронного агентства говорил, что после того, как я развею мамин пепел по ветру, я могу закопать урну где угодно, может, даже посадить на этом месте дерево, и в течение года растительное волокно полностью разложится, превратится в плодородную почву.

Туман сгущается. С тяжелых еловых лап срываются уже не отдельные капли, а тоненькие струйки дождевой воды. Издалека доносится шум большого города, в который вплетается вой сирен.

– Мы должны сделать это, – негромко и мягко говорит Бун. Он всегда так добр ко мне. – Надо, Кит… Тебе пора на работу, да и мне тоже.

Бун работает декоратором на студии «Холливуд Норт». Сейчас там снимают второй сезон телесериала о коронере, и работы у него выше крыши. А я сегодня как раз еду к новым клиентам, и под курткой на мне надета рабочая форма уборщиц из клининговой фирмы «Помощь Холли». Нельзя опаздывать на работу в первый же день (да и в любой другой тоже), и все-таки я не могу сдвинуться с места. Я как будто приросла к этой дурацкой скамейке, а бамбуковая урна приросла к моим ладоням. Я. Не. Могу.

По моим щекам текут слезы. Это именно слезы, а не дождь, потому что я чувствую, какие они горячие. Мои плечи вздрагивают.

Мамин прах стоял у меня на каминной полке ровно год. Целый год я не могла найти в себе силы, чтобы развеять его в каком-нибудь подходящем месте. Казалось, мне было необходимо, чтобы мама продолжала осыпать меня упреками даже с того света. «Ты убираешь мусор за другими, а свою жизнь привести в порядок не можешь. Ты неспособна даже избавиться от праха своей любимой мамочки, которая бросила рiдну неньку Україну ради того, чтобы у тебя была нормальная жизнь. Никогда, никогда ты не могла довести ни одно дело до конца, Катарина! Ты и школу бросила, хотя мы скопили достаточно денег, чтобы ты могла учиться в университете. Эти твои постоянные вечеринки! Алкоголь! Пьяные компании! Разве так себя ведут девушки, которые хотят чего-то добиться?»