При этих словах Пурталес вспыхивает:

– Да, конечно, и я призываю Бога в свидетели: Германия миролюбива. Вот уже сорок три года, как мы охраняем мир Европы. В продолжение сорока трех лет мы считаем долгом чести не злоупотреблять своей силой. И нас сегодня обвиняют в желании возбудить войну… История докажет, что мы вполне правы и что наша совесть ни в чем не может нас упрекнуть.

– Разве мы уже в таком положении, что необходимо взывать к суду истории? Разве нет больше никакой надежды на спасение?

Волнение, которое охватывает Пурталеса, таково, что он не может более говорить. Его руки дрожат, его глаза наполняются слезами. Дрожа от сдерживаемого гнева, он повторяет:

– Мы не можем покинуть и не покинем нашу союзницу… Нет, мы ее не покинем.

В эту минуту английский посол выходит из кабинета Сазонова. Пурталес бросается туда с суровым видом и даже, проходя, не подает руки Бьюкенену.

– В каком он состоянии! – говорит мне сэр Джордж. – Положение еще ухудшилось… Я не сомневаюсь более, что Россия не отступит, она совершенно серьезна. Я умолял Сазонова не соглашаться ни на какую военную меру, которую Германия могла бы истолковать как вызов. Надо предоставить германскому правительству всю ответственность и всю инициативу нападения. Английское общественное мнение не допустит мысли об участии в войне иначе как при условии, чтобы наступление исходило несомненно от Германии… Ради Бога, говорите в том же смысле с Сазоновым.

– Я иначе с ним и не говорю.

В этот момент вдруг входит австрийский посол. Он бледен. Сдержанность, которую он выказывает по отношению к нам, противоположна той гибкой и учтивой приветливости, которая ему привычна.

Бьюкенен и я, мы пытаемся заставить его говорить.

– Получили ли вы из Вены новости получше? Можете ли вы немного нас успокоить?

– Нет, я не знаю ничего нового… Машина катится.

Не желая более объясняться, он повторяет свою апокалиптическую метафору:

– Машина катится.

Понимая, что не стоит упорствовать, я выхожу с Бьюкененом. К тому же я хотел бы увидеть министра только после того, как он примет Пурталеса и Сапари.

Через четверть часа обо мне докладывают Сазонову. Он бледен и дрожит:

– Я вынес очень плохое впечатление, – говорит он, – очень плохое. Теперь ясно, что Австрия отказывается вести переговоры с нами и что Германия втайне ее подстрекает.

– Следовательно, вы ничего не могли добиться от Пурталеса?

– Ничего. Германия не может оставить Австрии. Но разве я требую, чтобы она ее оставила? Я просто прошу помочь мне разрешить кризис мирными способами… Впрочем, Пурталес более не владел собой, он не находил слов, он заикался, у него был испуганный вид. Откуда этот испуг?.. Ни вы, ни я – мы не таковы, мы сохраняем наше хладнокровие, наше самообладание.

– Пурталес сходит с ума потому, что тут действует его личная ответственность. Я боюсь, это он способствовал тому, что его правительство пустилось в эту ужасную авантюру, утверждая, будто Россия не выдержит удара и будто если, паче чаяния, она не уступит, – то Франция изменит русскому союзу. Теперь он видит, в какую пропасть он низверг свою страну.

– Вы уверены в этом?

– Почти… Еще вчера Пурталес уверял нидерландского посланника и бельгийского поверенного в делах, что Россия капитулирует и что это будет триумфом для Тройственного союза. Я знаю это из самого лучшего источника.

Сазонов делает унылый жест и сидит молча. Я возражаю:

– Со стороны Вены и Берлина жребий брошен. Теперь вы должны усиленно думать о Лондоне. Я умоляю вас не предпринимать никакой военной меры на немецком фронте и быть также очень осторожными на австрийском, пока Германия не открыла своей игры. Малейшая неосторожность с вашей стороны будет нам стоить содействия Англии.