Я не имел к Хаузу никаких претензий, потому что еще в конце мая, когда меня спросили в Вашингтоне, готов ли я принять назначение на дипломатический пост, я решительно заявил, что ни в коем случае не поеду в Берлин, так как гитлеризм вызывает во мне отвращение, и, учитывая мой характер, я едва ли вынесу гнетущую германскую атмосферу. Я добавил, что если бы мне был предложен какой-нибудь дипломатический пост за границей, я предпочел бы Голландию, где мог бы спокойно писать свою работу по истории. Эти мои слова были переданы Дэниэлу Роуперу и его ближайшему сотруднику доктору Уолтеру Сплоуну.

Поэтому сообщение Хауза не вызвало у меня недовольства. К тому же у Батлера были особые причины, по которым он стремился получить этот пост, хотя, по моему мнению, он вряд ли оказался бы на месте в любой европейской столице, кроме, пожалуй, Лондона. Он слишком самоуверен и деспотичен, а те огромные денежные траты, которые он позволяет себе, далеко не всегда оправданны. Еще до разговора с Хаузом мне довелось слышать от Роупера о том, что имя Батлера как претендента на этот пост было навязано президенту. Вдобавок полковник Хауз сообщил мне, что от предложенного назначения в Берлин отказался Ньютон Бэйкер. Таким образом, в разговоре с полковником у меня не было необходимости доказывать свои преимущества.

Говоря о работе, которая меня ожидала в Берлине, полковник заметил:

– Вам предложен самый ответственный дипломатический пост в Европе. Мне кажется, что вы лучше, чем кто-либо другой, сможете разобраться в германском вопросе.

Высказывая такое мнение, полковник Хауз имел в виду мои старые университетские связи и, кажется, считал, что либерал вильсоновского толка встретит в Берлине радушный прием, несмотря на питаемую немцами ненависть к этому президенту времен войны.

– Вам надо бы попытаться облегчить участь евреев, – сказал мне полковник Хауз. – Они не заслужили такого обращения, это просто бесчеловечно. Но не следует допускать, чтобы они вновь заняли господствующее положение в экономической и культурной жизни Берлина, как это было в течение долгого времени.

Мы поговорили о составе кабинета Рузвельта и о Законе о восстановлении промышленности^>10. Полковник Хауз прочитал мне ряд интересных писем от выдающихся людей. Потом он вызвал машину, и мы вместе доехали до Бостона, а в полдень я отправился поездом в Нью-Йорк. Я не сомневался, что поступил благоразумно, повидавшись с Хаузом.

К пяти часам я был уже в Нью-Йорке, и мы всей семьей поехали к Чарлзу Р. Крейну^>11 на Парк-авеню. Его дом был настоящим музеем русского и азиатского искусства – Крейн субсидировал возглавляемую в последние семь или восемь лет Сэмюэлем Харпером кафедру истории России и ее общественных институтов при историческом факультете Чикагского университета. Он пожертвовал также миллион долларов на содержание Института текущей мировой политики, возглавляемого Уолтером Роджерсом; институт этот занимается изучением политической обстановки во всем мире и представляет доклады на рассмотрение правительства. Несмотря на свои 75 лет и слабое здоровье, Крейн за последние двадцать лет успел побывать чуть ли не во всех странах мира.

Он с жаром говорил о своей работе, все еще с горечью отзывался о русской революции и был чрезвычайно доволен гитлеровским режимом в Германии. По его мнению, евреи заслуживают проклятия, и он надеялся, что их поставят на место. Неудивительно, что он напутствовал меня словами: «Предоставьте Гитлеру действовать по-своему».

Среда, 5 июля. В 9 часов утра ко мне в гостиницу пришел Джордж Сильвестр Вирек, автор книги «Самая странная дружба в истории» (Вильсон и Хауз). Он завел разговор о положении в Германии и о немецких долгах. Вирек не был похож на обычного журналиста, и мне показалось, что с ним не следует быть слишком откровенным.