Как ты пишешь, как ходишь по улицам, вся твоя жизнь проявляется в каждом физическом действии. Как ты держишь спину, говорит Энджел. Все, что ты делаешь, это искусство. Каждым действием ты выбалтываешь историю своей жизни.
Джин во фляжке – хороший джин, прохладный и нежный, он ощущается всем горлом.
Энджел говорит, начертание высоких букв, всех элементов, что поднимаются выше обычных строчных «е» или «л», в них проявляется наше высокое духовное «я». Твое суперэго. Твои строчные «б», твои закорючки над «й», они выявляют, к чему ты стремишься и кем хочешь стать.
Все, что находится посередине, большинство твоих строчных букв, в них выражается наше эго. Какими бы ни были эти буквы: заостренными, тесно прижатыми друг к другу или широко расставленными и округлыми, – в них выражаешься обыкновенный, житейский ты.
Мисти отдает фляжку Энджелу, и он отпивает глоток.
Он говорит:
– Так вы что-нибудь чувствуете?
Слова Питера на стене:
«…вашей кровью мы сохраняем наш мир для следующих поколений…»
Твои слова. Твое искусство.
Пальцы Энджела разжимаются, отпускают ее руку. Они теряются в темноте, и становится слышно, как открываются «молнии» на сумке. Коричневый запах кожи отступает от Мисти, раздается щелчок, сверкает вспышка, и еще раз, и еще. Энджел делает снимки. Он подносит фляжку к губам, и отражение Мисти скользит вверх-вниз по металлу в его руке.
Мисти ведет пальцем по стенам, где написано:
«…Я свое дело сделал. Я ее нашел…»
Там написано:
«…убивать – не мое дело. Палач – она…»
Чтобы правильно изобразить искаженное болью лицо, говорит Мисти, скульптор Бернини делал наброски своего собственного лица, пока жег себе ногу свечой. Когда Жерико писал «Плот “Медузы”», он ходил в госпиталь и зарисовывал лица умирающих. Он приносил в мастерскую их отрезанные головы и руки и наблюдал, как меняет цвет кожа, когда гниет.
Стена грохочет. Потом грохочет опять, гипсокартон и краска дрожат под рукой Мисти. Домовладелица с той стороны пинает стену еще раз, и картины в рамочках, все цветочки и птички, стучат по желтым обоям. По каракулям черной краски. Она кричит:
– Можете передать Питеру Уилмоту, что он сядет в тюрьму.
Где-то там, за пределами комнаты, океанские волны плещут и бьются о берег.
Все еще обводя пальцем твои слова, пытаясь почувствовать то же, что чувствовал ты, Мисти говорит:
– Вы когда-нибудь слышали о местной художнице Море Кинкейд?
Из-под фотоаппарата Энджел говорит:
– Так, кое-что, – и делает снимок.
Он говорит:
– Кажется, эта Кинкейд как-то связана с синдромом Стендаля?
И Мисти отпивает еще глоток, жгучий глоток, со слезами в глазах. Она говорит:
– Она от него умерла?
Продолжая отщелкивать снимки, Энджел глядит на нее через камеру и говорит:
– Посмотрите сюда.
Он говорит:
– Что вы там говорили об анатомии для художников? Изобразите-ка мне настоящую улыбку.
4 июля
Просто, чтобы ты знал: это так мило. Сегодня День независимости, и отель переполнен. На пляже не протолкнуться. В вестибюле собрались летние люди, просто толпятся и ждут, когда на материке начнут запускать фейерверк.
Твоя дочь, Табби, она заклеила себе глаза кусочками малярного скотча. Слепая, она пробирается по вестибюлю на ощупь. От камина до регистрационной стойки она шепчет:
– …восемь, девять, десять…
Считает шаги от одной вехи к другой.
Эти летние чужаки, они испуганно вздрагивают, когда к ним прикасаются ее незрячие руки. Они натянуто ей улыбаются и отходят в сторонку. Эта девочка в выцветшем сарафане в розово-желтую клетку, ее темные волосы подвязаны желтой лентой, она идеальный ребенок острова Уэйтенси. Вся – розовая помада и лак для ногтей. Играет в какую-то милую старомодную игру.