К рассвету грозы стихли и запели соловьи. Утром в саду, тяжело дышать от теплого, парного, крепчайшего запаха земли, травы и листвы, перенасыщенных влагой. За одни сутки вся природа вошла в зрелость, из весенней стала летней. Воздух гудит: жуки, шмели, мухи, комары, осы. Где-то рядом хорошо и трудолюбиво поет какая-то птичка. Сижу за маленьким желтым столиком в саду. Изжогу я задушил содой, но живот побаливает, колет в сердце. Мне тридцать девять лет, и по физической сути я выносливая развалина. Все же погубит меня не водка, а тщеславие.

Божественная осень, какой не было с довоенной поры. Все горит золотом. Березы нежно и сильно желты днем; тепло, в розоватость, – в предвечернюю пору. Свеже-зелена ольха, осина обтрясла почти все свои красноватые листочки, зелены кусты, лозняк и огромные ветлы над Десной, их зелень чуть припудрена серебристым пеплом.

Пасется стадо на еще зеленой и густой траве. В лесу полно красноголовиков, пни покрыты опятами. Запах нежный и горький, изумрудно горят зеленя озимых. Листы слив чуть полиловели. Вечером – тучки мошкары в саду между соснами.

Между сосен не росла трава, вся земля была усеяна мертвыми ломкими иглами и прошлогодними, будто посеребренными шишками. Сосны, очень высокие, прямые, голые чуть не до самых маковок, казались обгоревшими.

Когда неосторожно сожмешь плотву, вытаскивая крючок, из ее брюшка выбрызгивается нежная, розовая, мелкокрупитчатая икра.

Отражение низкой оранжевой луны на воде было похоже на освещенное окно.

К вечеру вода в озере стала сизой и грозной.

В страшной выси проплыла журавлиная стая и отразилась в воде.

Ночью: рыболов встряхивал «паука», и мелкая плотва подпрыгивала в сети, словно серебряные монетки.

Шест гнулся от тяжести воды, которая тут же с сухим шелестом вытекла из сети «паука».

Старик опустил «паука» на воду. Плоское сетчатое дно не потонуло сразу, вода лишь вспучилась в ячейках сети. Тогда старик снова поднял и с силой опустил «паука». Вода хлынула в сеть и утащила ее на дно.

Дворнáя утка, дикáя утка (Подсвятье).

Гриша, когда напивается, грассирует, как француз.

В кухне, у входа, лежала телячья шкура, черная, с белыми пятнами; под рукомойником стояла бадейка, полная тускло-зеленых огрызков малосольных огурцов, картофельной кожуры, размокших окурков, искрошенных червивых дубовиков и еще какой-то кисло воняющей дряни.

Анатолий Иванович обшил дом деревянными светлыми плитами, которые издали кажутся мраморными.

Подбитая утка стала колом, пустив ноги книзу и растопырив крылья, она словно тормозила падение.

В траве лежало раздутое твердое тело мертвой кряквы.

Подбитая кряква нырнула, затем вынырнула и снова ушла под воду, выставив наружу лишь кончик клюва. Волна не давала уследить за перемещением крошечного темного торчка, и мы на чистом потеряли подранка.

Утро пришло без зари. Перед восходом солнца посмерклось, будто настал вечер.

Девочка писала единицы и нолики, потом восторженно кричала матери: «Мама, иди, я тебе кругаля покажу!..»

Болотный лунь с маленькой, изящной головой очень медленно пролетел над шалашом.

Утка была ученая, шарахалась прочь даже от крика подсадной. Егеря по всему озеру поставили высокие вешки. Вешки отмечают места с рясой, которая намертво обвивается вокруг винта мотора. В сумраке вешки кажутся пальмами.

Названия: Липаный Корь, Митин Корь, Исаев Корь; Гостилово, Наумус. Пожань – острова луговые. Малая Пожанька. Кулички – луга, окруженные водой, где можно косить лишь в сухой год; в мокрый год там непролазная болотная топь. На пожанях косят в любой год.