Мы молчим. Я снова думаю о Петере.

Они странная пара, Петер и Ханне. Не только из-за разницы в возрасте, а еще и потому, что кажется, будто именно молчаливая Ханне принимает все решения. Петер следует за ней, как послушная собака.

Он очень привязан к ней. Нет, нам он ничего такого не говорил, но это видно. Видно по тому, как он накидывает куртку ей на плечи, когда в участке холодно. По тому, как ездит в Вингокер за ее любимым сортом чая. Как следит за ней взглядом, когда она ходит по комнате.

Думаю, это и есть любовь.

– А что ты думаешь о номере на ладони? – спрашивает Андреас.

Я пожимаю плечами и задумываюсь о цифрах на израненной коже Ханне.

– Может, телефонный номер. Или код. То, что она хотела запомнить, но не могла записать в дневник.

– Координаты? – предполагает Андреас.

– Вряд ли. Но я проверила. Если и координаты, то не в нашем районе.

Андреас листает блокнот.

– Сванте получил данные от мобильного оператора. Ни Петер, ни Ханне не были в пятницу вечером в Катринехольме, хотя собирались. Или, во всяком случае, их мобильные были в Урмберге. Телефон Ханне имел контакт с антенной возле проселочной дороги в районе семи вечера в пятницу. После этого никакой информации. Телефон Петера – с той же антенной в районе восьми. Не знаю, что это означает, но не думаю, что они покидали Урмберг. Я прошелся по списку их телефонных разговоров и смс, тебе тоже советую глянуть. Кредиткой Петера последний раз пользовались в пятницу.

– Что они делали в лесу? – озвучиваю я свои мысли.

– Да, черт возьми, что они делали в лесу? Я говорил с криминалистами. Они нашли отпечатки ног рядом с местом, где обнаружили Ханне. Кто-то ходил по глине в туфлях на высоких каблуках. И потерял пайетку.

– Значит, она была права, женщина-водитель, обнаружившая Ханне, когда говорила, что видела девушку в золотистом платье.

– Судя по всему, да. Но толку от этой информации мало. Одни вопросы, никаких ответов. Куда ехали Петер и Ханне? Где Петер? Кто была эта девушка и что она делала в лесу? Где, черт побери, машина Петера?

Мы замолкаем. Нашу фрустрацию от этой ситуации невозможно передать словами.

Андреас смотрит на меня и улыбается.

– Кстати, я вспомнил кое-что важное.

– Да?

– Не поехать ли нам вечером в Вингокер пропустить по пиву?

Я снова чувствую, как во мне поднимается волна раздражения. А ведь я почти начала принимать его как коллегу.

– Вечером я не могу. – Я колеблюсь, но продолжаю: – И кроме того, я помолвлена и переезжаю в Стокгольм через пять месяцев.

– И?

Его улыбка становится еще шире. Он опустил ручку и нарочно медленно проводит рукой по щетине, потом вынимает табак изо рта и убирает в коробку.

Андреас мне отвратителен.

Все в нем мне отвратительно. Самодовольная улыбка, снюс, высокомерная привычка игнорировать мое мнение. Он ведет себя так, словно этот разговор только игра, затянутая и сложная прелюдия к чему-то большему…

– Считаешь себя неотразимым?

Андреас пристально смотрит мне в глаза и отвечает:

– Себя нет, а вот тебя – да.

От шока я не знаю, что сказать. И найти достойный ответ мне не дают тяжелые шаги в коридоре.

Но Андреаса это не смущает. Он продолжает лыбиться и пялиться на меня, как на диковинную зверюшку в зоопарке. Кошку с пятью ногами или двухголового теленка.

Это приводит меня в ярость.

Но из-за Манфреда я вынуждена держать язык за зубами. Я уже ловила на себе его неодобрительный взгляд, когда мы с Андреасом цапались. Этот взгляд ясно давал понять, что он не потерпит такое поведение в своей команде.

Манфред встает посреди комнаты и, глядя на нас, в полном молчании медленно расстегивает пальто. С брюк на пол капает вода. Потом он опускается на стул, наклоняется вперед, смотрит сначала на Андреаса, потом на меня.