Болезнь что-то нарушила в организме брата, и из худенького мальчика с большой головой на тонкой шее, никогда не хотевшего есть, получился мальчик, который что-то постоянно жевал, постепенно превращаясь в пухленького.

Во Львов с двумя концертами приехал Давид Ойстрах. Билетов не было. Отец достал две контрамарки на галерку. Даже я притих, когда ВЕЛИКИЙ начал играть. Хлопал со всеми и кричал: «Бис!» После концерта папа спросил:

– Понял?

Я закивал головой.

Мне было лет восемь, когда папу пригласили на летний сезон поработать в цирковом оркестре. Мама, прихватив с собой Лёню, поехала на месяц в Трускавец лечить желчный пузырь. Отец, дабы я не слонялся по улицам, брал меня с собой и всегда покупал мне мороженое. Я находил свободное кресло и кайфовал. По воскресеньям давали три представления – кайфовал трижды. Цирк я полюбил навсегда.

Папа не был многословен, но иногда, когда мы оставались вдвоем, мог что-нибудь рассказать. В молодые годы ему пришлось какое-то время играть на кларнете в военным духовым оркестре верхом на лошади. Он объяснил мне, что кларнетист, оседлавший лошадь, не может смотреть вперед, так как если лошадка махнет головкой и попадет в кларнет, то полкларнета может выйти через затылок. Было смешно.

Как-то, проверяя трости к саксофону, отец сказал:

– Послушай американскую мелодию.

Отец заиграл «Ночной Гарлем». Я слушал в тихом восхищении.

Заниматься на скрипке мне совсем не хотелось. Я продолжал ломать скрипки, смычки, рвать обувь. Мне было двенадцать, когда мама взяла меня крепко за руку и привела в местное отделение милиции. Что-то шепнула милиционеру огромного роста. Тот подошел ко мне, сунул под нос увесистый, пахнущий никотином кулак и сказал:

– Не слушаешь мать?! Я тебя сейчас посажу в камеру к бандитам и насильникам, то-то ты у меня запоешь!

Мама подыгрывала милиционеру:

– Все, Эдик, я иду домой, а ты остаешься!

– Нет, нет, нет! – заорал я. – Буду слушаться, буду заниматься!

Поворачиваясь к двери, всем своим видом показывая, что уходит, мама бросила через плечо:

– Все это я слышала неоднократно!

Я в слезы:

– Мама! Мама!

Забрала, конечно же, домой. Хватило меня на два дня.

За углом нашего дома стояло большое трехэтажное разрушенное здание. Называли это место «Развалка», и мы с пацанами бегали туда курить.

Однажды в солнечный майский день я возвращался из музыкальной школы с болтающимся в руке футляром со скрипкой. Перед школой успел стибрить у папы две сигареты «Аврора» и аккуратно уложил их в футляр к скрипке. Приближаясь к Развалке, увидел одноклассника Сашку Долю и с ним соседа Васыля, старше нас с Сашкой на несколько лет. Поравнявшись с ними, я предложил:

– Ну шо, пофаем?

– А шо? Маешь? – встрепенулся Васыль.

– Маю, маю, – ответил я, поглаживая футляр, и кивнул головой в сторону Развалки: – Пишлы!

Забрались на второй этаж. Я раскрыл футляр, в нем еще был маленький отдел для канифоли, где я и пристроил сигареты. Васыль властным жестом вытащил из футляра сигарету и тут же прикурил. Мы с Сашкой курили одну на двоих. Я курил и смотрел на Васыля. Видимо, ему не нравился мой взгляд.

– Шо? – проговорил он, выпуская дым через нос.

– Да ничего, – ответил я и повернулся к Сашке: – Пойдем полазим?

– Пошли.

Я взял под мышку скрипку, и мы полезли вверх. Васыль остался сидеть. На третьем этаже, в том месте, где когда-то была комната, лежала железная балка, по которой можно было пройти к бывшей лестничной клетке. Под балкой было пусто до первого этажа. Мы уже не раз ходили по ней. Прижав покрепче футляр, я медленно перешел на другую сторону. Сашка дошел до середины и стал вымахиваться: то постоит на одной ноге, то на другой – он уже год как ходил на гимнастику. И довымахивался – упал на груду кирпичей. Васыль подумал, что упал я, и снизу крикнул: