Наша семья занимала комнату тридцать квадратных метров, с большим окном. Со двора имелся выход на площадь Домбровского и примыкающую к ней улицу Чайковского. Такие дворы называли «проходнушками». Площадь Домбровского имела форму квадрата, на ней рос большой дуб и много каштанов. На всех четырех углах стояли газовые фонари. Каждый день, когда темнело, фонарщик зажигал их. Под утро тушил. Посреди площади был большой бетонированный, непонятно для чего предназначенный бассейн без воды, по которому зимой детвора каталась на санках, коньках-снегирях, а летом после дождя пускала в больших лужах кораблики. Площадь просто называли «Бассейном».

Я и Лёня должны были стать музыкантами. Так должно было быть.

В доме царил полнейший матриархат. Папа – добрый, спокойный, немного флегматичный, безынициативный, с хорошим чувством юмора, симпатичный, небольшого роста человек. Полутораметровая энергичная, подвижная, говорливая, заботливая мама постоянно крутилась по дому, что-то напевая. Родители почти никогда не ссорились. Отец просто беспрекословно подчинялся. Все, что зарабатывал, – отдавал «в дом». Себе оставлял только на сигареты. Проработав в ресторане «Первомайский» более тридцати лет, имея возможность кирнуть «на шару» шесть раз в неделю, он пил редко и немного. Его никто и никогда не видел пьяным. Я всегда знал, что родители счастливы в браке. Папа любил маму больше, чем она его.

Отец рано лишился матери – она умерла, когда ему было два года, а его старшему брату семь лет. Дед отдал его в шестилетнем возрасте в воспитанники при военном духовом оркестре. Там он жил и учился на военного музыканта – кларнетиста. Со временем отец освоил саксофон. Это в те времена, когда саксофон пытались запретить как инструмент капиталистов и порою били о тротуар. Советская «культурная революция» с годами поутихла, и батя до самой пенсии играл на кларнете и саксофоне.

Мне было семь, когда родители купили скрипку и отдали меня в музыкальную школу. Поначалу мне нравилось, но скрипка – самый сложный в мире инструмент. Заниматься нужно часто и много, да и педагог, наверное, не сумел привить мне любви к инструменту: он то хвалил и говорил: «Какой талант!», то кричал: «Ленивый засранец!» и больно бил меня по пальцам. Учитель по сольфеджио часто уже в начале урока ставил меня в угол, так сказать, превентивно, чтоб не мешал другим. Хотя именно по этому предмету у меня были только пятерки. Сольфеджио давалось легко. Я часто играл, по дороге в школу, в сольфеджио, напевая в уме различные мелодии нотами в разных тональностях (до сих пор это делаю). Диктанты писал быстрее всех в классе. Смычками фехтовал в школе, ломал их регулярно. Две скрипки разбил. Шалопай был еще тот!

Мама била меня постоянно – то рукой, то половником, то ложкой. Иногда с утра просто так, опять-таки превентивно могла хлестануть полотенцем. Больно не била, да и я чаще всего вывертывался. Обувь разбивал, как и многие мальчишки, гоняющие мяч на улице. Был живчиком и непоседой – мамина генетика.

Курить начал в первом классе. Вместе с Аркашкой бегали на трамвайную остановку, что у главного почтамта, и собирали «бычки». Бежали на «Цитадель», лесопарк в самом центре города, формой напоминающий небольшой вулканчик с венчающей его полуразвалившейся старинной крепостью; там высыпали табак на газетные кусочки и крутили «козьи ножки». В кустах можно было спокойно и важно покурить. Загнать меня домой было сложно. В трех кварталах от дома околачивался у гостиницы «Интурист», охотясь за жвачками. Два раза в год на парадах стреляли по шарикам из рогаток (резинка, надетая на два пальца).