– Эдинька! Сыночек! Ты поступил? Он поступил! Он поступил!! Мой Эдик поступил!!!

Соседи повысовывали головы из окон, вышли на балконы (ничего не поделаешь, колоратурное сопрано). Тетя Тоня потрепала меня по голове:

– Молодец, молодец!

Тетя Юня, мама баяниста Толика сказала:

– Ну и слава богу, может, дашь матери передышку.

Схватив велосипед, я покатил к друзьям. Мама послала отца в магазин, купить конфеты для Марии Ивановны.

Через два дня я понял, что не все так просто в моей, казалось бы, ясной и понятной жизни. Пришло письмо из училища, в котором сообщалось, что произошла ошибка, и меня не приняли. Мама – в слезы. Я был в растерянности. Папа сидел на стуле и все время пожимал плечами. Мать успокоилась и тихо, с горечью промолвила:

– Я все поняла, надо забашлять.

Папа, еще раз пожав плечами:

– Значит, надо забашлять.

– И башли понесешь ты! – строго посмотрев на отца, добавила мама.

Отец весь съежился:

– Почему я?

– Хоть раз в жизни сделаешь полезное дело.

– Дина, но ведь у тебя лучше получится.

– Я сказала, ты пойдешь!

Отец знал – сопротивление бесполезно.

На следующий день папа понес конверт.

Директор училища Петренко, высоченного роста мужик с перекошенным набок от контузии ртом, из которого всегда несло алкогольным перегаром, узрел нестандартную фамилию и вычеркнул меня из списка, решив срубить немного деньжат. Отец постоял в коридоре, выждал пока тот остался один, глубоко вздохнул и зашел в кабинет. Подойдя уверенным шагом к столу, он положил конверт и на хорошем украинском произнес.

– Мий сын Едуард Шик мусы вчытысь!

Директор приоткрыл мизинцем конверт, коротко глянул на содержимое и смахнул его в ящик стола.

– Идить. Буде вчытысь!

Итак, я стал студентом отдела народных инструментов. С того времени, как стал учиться, мама до конца своих дней ни разу больше не произнесла ни одного проклятия в мой адрес. Я всегда знал, что все это только для связки слов, и что она – самая лучшая мама.

Будучи женщиной любознательной, мама много читала. Книжки родители читали в кровати, вдвоем. Вернее, мама читала, а папа был публикой. Сегодня, после отхода ко сну, родители смеялись особенно громко. Утром я спросил их:

– Что читали?

– Шолом Алейхема.

Папа был аккуратистом – всегда в выглаженном мамой костюмчике, при галстучке, с добрым, улыбчивым, чисто выбритым лицом. Часто он и по магазинным очередям ходил в таком вот виде.

С пятнадцати лет отец стал брать меня на халтуры, и играть мне надо было все на слух. Много халтур проходило на квартирах, и часто мы играли вдвоем. Иногда с нами играл барабанщик. Мне нравилось играть с отцом: во-первых, он знал много необходимой для этой работы музыки, во-вторых, был веселым и общительным человеком, особенно если не было контроля со стороны, и в-третьих, каждый раз мне выдавалось пять рублей, что для меня было целым состоянием.

Новый, 1961 год встречали у нас дома. Были бабушка и дедушка, мамина сестра Паша с сыновьями Аркадием и двухлетним Сашей, которого она родила от второго мужа, дяди Наума. Были и молодожены – моя младшая тетя Рая с мужем Володей. Перед этим папа настоялся в очередях за майонезом, зеленым горошком, докторской колбасой. На столе были салат оливье, картошка с селедкой. Кое-что мама испекла.

Сегодня было о чем поговорить. В эти дни в городе шел громкий судебный процесс союзного значения – так называемое «Трикотажное дело». Восемь человек получили расстрел. Абе Рыжему, знакомому отца, тоже грозил расстрел. Аба был богат. Эдита Пьеха приезжала петь на его день рождения. Однажды во львовском аэропорту его встречал ансамбль «Березка». Папа рассказал, что во время суда судья спросил у жены Абы: «Где вы спрятали деньги?», на что она ему ответила: «Спросите у его любовниц!» Абе заменили расстрел на пятнадцать лет. Видимо, сыграла роль мужская солидарность.