Дедовский трон зависел от расположения капризного духа Сигизмунда, и, чтобы под-твердить свою преданность ему, дед в заложники отдал ему на воспитание моего отца, то есть своего сына, еще в юном возрасте. Мой отец, Влад Дракýл, рос и мужал не в родной семье, а в Германии и Буде – резиденциях Сигизмунда, в сиропе королевских причуд, коими славился тот, а это претило его юношескому честолюбию.

В двадцатых годах этого века трон Мирчи возжелали несколько наследников. У моего отца было три брата: Михаил I, который умер в 1420 году, Раду II, его называли за глаза «убогий», и Александр I. Живые наследники рвались к власти. На нее заглядывался и кузен моего отца Дан II. Он был по вкусу венгерскому двору как более лояльный и зависимый по характеру, чем сыновья Старого Мирчи. Моего отца в венгерском заточении терзала мысль, что валашский трон будет поделен без его участия. В 1423 году он пытался бежать домой через Польшу, но королевская охрана вернула его. Трон достался Дану.

Мой век мучают войны. Европейские страны, Германия, Австрия, Польша, Италия, та же Венгрия лишь кажутся сильными и независимыми. Все они испытывают страх и дрожат от одной мысли стать турецкими вассалами. Турки, жестокие, темные и вместе с тем могущественные, хитрые держат до сих пор в страхе европейский мир. У меня сложное отношение к этому народу. Турки заменили мне родителей в детстве, любили и ненавидели меня в молодости, пытались убить и в то же время дважды возносили на трон в расцвете моих сил. Они мои враги и, вместе с тем, те, на кого иногда я мог положиться до конца.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

Ключ плавно вошел в замочную ямку, и при повороте его опять послышался тот нежный, мелодичный звук, который иногда наполнял квартиру. Моя комната буквально всосала меня в себя, успокоила и настроила на добрый лад. Я приоткрыла портьеру и удивилась, что лишь половина ее закрывает окно, тогда как другая – узкую, невысокую дверь. Несколько движений, и я оказалась в уютной бежевых тонов туалетной комнате с древним, под потолком, бачком и мощной цепью для смыва. Рядом располагалась металлическая раковина для умывания. Под нею на резной табуретке лежал кипятильник, накрытый кремовой вышитой крестиком салфеткой. Телевизора или приемника я не обнаружила ни в одном углу отведенной мне территории. Средствам массовой информации бабкина пустынь была не подвластна.

Снова нежные звуки тихо-тихо поплыли в дверные щели моей комнаты. Это волшебство продолжалось несколько минут. Затем верхняя клавиша рояля подхватила мелодию и повела ее по струнам старинного, судя по звуку, инструмента, как бы пробуждая их от многолетнего сна войлочными молоточками. Казалось, что играет сам рояль без помощи человеческих рук – настолько волшебно звучала та мелодия. Своеобразный ритм и мотив, скольжение музыки в основном по черным клавишам, так называемая пентатоника, – все это напоминало венгерский стиль вербункош. В курсе истории музыки, который я изучала три года в музыкальной школе, вербункош казался мне самым неподражаемым музыкальным стилем, он проник во все области музыкального искусства и стал единым языком конца 18-го и начала 19-го столетий. В вербункош были влюблены Бетховен, Берлиоз, Гайдн, Шуберт, Брамс и, по всей видимости, музыкант за стеной.

Музыка смолкла, любопытство раздирало меня, но я уже не решалась выйти из комнаты. Синяки-браслеты были лучшим предостережением. Я вспомнила о своих документах и фотографиях, которые сверлила студенистыми глазами бабка день назад, сидя за овальным столом. Документы лежали на краю стола аккуратной стопочкой, а фотографии испарились. Внизу под столом их тоже не оказалось, но сам стол меня поразил так, что мне не захотелось из-под него выбираться. Двадцать две резных, в виде атлантов, держащих вместо неба столешницу, двадцать две ножки сгрудились в кучу! Только шесть из них стояли на полу, остальные слегка не касались его поверхности, ожидая своей работы при раскладывании стола.