В соседней 4-й особой дивизии товарищи организовали массовое братание с немцами; мои батареи 70-й бригады открыли по братающимся огонь, за что товарищи сильно избили артиллерийских наблюдателей (на батареи не сунулись, ибо там по два пулемета на батарею).

4 ноября. Временно тихо; ночь и утро прошли без особых происшествий; удалось даже уговорить 479-й полк сменить на боевом участке 478-й полк; новые большевистские комиссары расстилаются вовсю, чтобы показать свое влияние на части и свою лояльность во всем, что касается пассивной охраны фронта.

Ко мне в корпус назначен новый комиссар, он же член военно-революционного комитета солдат Антонов; первое впечатление от него совсем приличное, так как, по-видимому, это один из немногих идеалистов большевизма, и притом очень разумный и умеренный. Когда я ему высказал, как я смотрю на наши взаимоотношения и какой помощи от него ожидаю, то он сейчас же сообщил подчиненным ему комиссарам и комитетам об обязательности исполнения частями боевых приказов и просил повторить приказ по корпусу, устанавливавший смену полков 70-й дивизии, обязавшись заставить, если понадобится, силой выполнить этот приказ.

Конечно, всё это очень горячо и естественно в порядке первого дня своего медового месяца власти, но очень мало шансов в возможности реального осуществления всего обещанного.

Приезжали французские офицеры, организующие у нас военно-голубиную почту; напомнили мне парикмахеров – специалистов по бритью покойников; говорят, что все желания союзников сводятся к тому, чтобы наш фронт продержался до мая, а тогда они в два месяца справятся с немцами и кончат войну, так как к этому времени у них будет на фронте 800 тысяч американцев и 25 тысяч бомбоносных аэропланов. Относительно возможности заключения большевиками сепаратного мира с Германией французы считают, что немцы на этот мир не пойдут, так как боятся переброски большевизма к ним самим, и поэтому и говорят не о мире, а о перемирии, что дает им возможность перебросить войска на французский фронт и в то же время не пускать русских товарищей переходить демаркационные линии и этим оберегать себя от заноса большевистской заразы.

В этом разговоре характерна откровенность господ союзников: мы по-прежнему им нужны для спасения их от грозного немецкого крокодила; мы должны существовать столько, сколько им нужно для замены нас американцами; мы за это время можем гнить и разваливаться сколько угодно, но только продолжать выполнять свою роль горчичника на немецком затылке. Когда же мавр сделает свое дело, то ему предоставляется право окончательно развалиться, ибо сие после предвкушаемого – но ничем еще не гарантированного – уничтожения Германии будет для союзников и небезвыгодно, так как одновременно с немецким крокодилом будет сброшен со счетов и русский медведь, очень нужный во время войны, но совсем лишний, когда придется кушать плоды победы.

Если бы только не Америка и внесенные ею в актив союзников неисчерпаемые материальные ресурсы, то я считал бы десять шансов против одного, что союзные шахер-махеры очень ошибутся в своих расчетах.

Искупительной жертвой петроградской авантюры явились юнкера военных училищ. Керенский вызвал их для спасения собственной власти и связанной с ним собственной безопасности, но как только дело приняло скверный оборот, то позорно удрал, бросив на пожирание большевиков всех тех, кто за него стал.

Все эти митинговые божки из надрывчатых и истеричных пустобрехов очень храбры только на словах. Керенский клялся умереть за революцию, а на деле занялся спасением собственной жизни, предоставив другим умирать и платить своей кровью за его слепоту, дряблость и абсолютную негодность.