Тут бы и насторожиться Лизе: утром идёт муж к Нинке в гараж за мотоциклом, вечером едет опять же к ней – ставить технику на место. А то, глядишь, хитрая Нинка попросит подвезти её до работы: в одну контору едут, жалко, что ли! Уже и лето к концу подошло, и осень в окно дождём стучится, а доски для гаража как привёз, как бросил Володя дома во дворе, так они там лежат и киснут.

Бабы над Лизой стали откровенно посмеиваться: «Твой-то всё по вечерам Нинкин мотоцикл чинит? Трубу выхлопную прочищает?!» А ей и противно, и стыдно, и хочется спросить в глаза родного мужика про тайное и горькое, и страшно, и больно. Она грешным делом рубашки его осматривала, обнюхивала, как собака какая: не пахнет ли чужой. Родным потом пахли эти рубахи. И Володя домой как ни в чём не бывало приходил: обнимет её, пошутит, поест хорошо, и ночью когда дак… не часто, конечно, столько лет прожито, сын взрослый, уже и не до утех, вроде, но бывает… Значит, не подкармливается у Нинки? Зря бабы языками полощут. От всех этих вопросов без ответов начало у Лизы давленье пошаливать.

Обнаглел Володя, когда сын стал уезжать на учёбу. Неделю парня дома нет. Колледж в райцентре расположен, Павлик там в общежитии жил, только на выходные приезжал: постирать привезёт да продуктами затарится – и обратно.

И вот, как уедет Павлик, так муж всё позже домой приходит, иной раз в ночи. Прокрадётся тихо, ляжет рядом в постель и не шелохнётся. И стала она чуять: то вином от него напахнёт, то духами, но главный, самый страшный запах ни вино, ни духи перебить не могли. Он въедался в мозг, этот запах чужой самки. Лиза бессонно лежала рядом с похрапывающим мужем и знала, что его губы, его руки, его тело пахнут чужими женскими соками. Какая это была пытка! Нинка эта ладно бы молодуха была – ровесница! И красотой не блещет. Дома у неё, как в сарае: занавесок на окна не повесит!

А в один из вечеров Володя, вернувшись и подвалившись под бок к жене, вдруг принялся её тискать.

– Уйди-и, кобель… – зашипела на него Лиза. – Не дала тебе сегодня твоя мотоциклетка?

Володя, яростно скрипнув зубами, вскочил с постели, схватил одежду и вылетел из дому, шарахнув дверью так, что на кухне что-то упало и разбилось.

На следующую ночь он не пришёл ночевать совсем. Лиза протряслась в рыданиях и нервном ознобе до трёх часов. Потом что-то надела на себя, сунула голые ноги в резиновые сапоги и пошла в непроглядную сентябрьскую темень, через проливной дождь, на соседнюю улицу, к дому разлучницы. По пути споткнулась о кучу гравия, сваленную посреди дороги, туго набила карманы куртки тяжёлыми камнями.

В ненавистных окнах не было ни отблеска. Крепко спят в обнимочку, голубки! Так нате вам! Лиза выхватила из кармана горсть гравия и запустила им в окна. Зазвенело разбившееся стекло, вспугнутым хором залаяли по деревне собаки, завизжала проснувшаяся Нинка, в избе включился свет. Лиза кидала и кидала в её мечущийся силуэт камни. Звенело и звенело бьющееся стекло. Там и тут по деревне зажигались окна разбуженных домов. Кто-то уже бежал на крик и шум…

Володи у Нинки не было.

– Аодя! – позвала Лиза и прислушалась к тишине. – Аодя!

Дом молчал.

Нет! Только не это! За три прошедших дня они уже приноровились к её нуждам. Володя выпилил в старом стуле отверстие, под него ставил ведро, поднимал и усаживал Лизу. Она махала ему живой рукой: уйди, не смотри… Но он не мог её оставить на этом сооружении, она тут же заваливалась набок. Придерживал, отвернувшись. Лиза выдавливала из себя по капле. Она всю жизнь и с бабами-то стеснялась сесть под кустик рядом. А тут при мужике! Этот мужик и к Павлику-то маленькому ни разу не прикоснулся, ни одной пелёнки не выполоскал.