На самом деле больше всего он любил писать о выставках живописи. Если уж Бог не одарил Гордея способностью сносно рисовать, то хотя бы способностью воспринимать изобразительное искусство он одарил его в полной мере. Гордей вместе с художником легко уносился в запредельные миры. Язык живописи гораздо богаче слов, и Гордей был ему открыт. Повезло, да. Плюс сама атмосфера выставок его привлекала. Сюда ведь люди ходили специально. Они к этому готовились. Это, согласитесь, слегка не тот способ общения с искусством, когда ты читаешь книжку в метро или сидя на унитазе. Театр и традиционное игровое кино Гордея тоже уже не плющили. Сама идея лицедейства изначально не прельщала. Как можно что-то сыграть, если ты читал сценарий и заранее знаешь конец? Успешный актёр – это ведь кто? Это человек, максимально возможное время находящийся в чужой шкуре. Человек без своего «Я». Тут явно надо поработать психиатру. Искусство перевоплощения, говорите? Гордей недоумевал и часто спорил с друзьями – а в чём тут, спрашивается, искусство? Носить чужую одежду, озвучивать чужие мысли, передавать колорит иной эпохи – очень специфический вид деятельности. Типа шпиона. Попытки прожить не свою жизнь. Так или иначе, но Гордей предпочитал обзоры современной живописи всем прочим способам заработка. Кстати, тексты про живопись как таковую или отчёты о выставках модных художниках у него часто походили на изложение собственных снов, навеянных увиденными картинами. Получалось иногда просто здорово. Особенно, как помнилось, текст про позднего Модильяни (написанный за один вечер) вызвал широкий отклик.

Впрочем, о журналистике много можно рассуждать. Гордею повезло, что он в неё погрузился уже более-менее сформировавшимся человеком. Сформированность и для журналиста и для человека вообще – это понятие многогранное, конечно. Но оно задает точку отсчета, разделяет важное и неважное, позволяет быть «чуть-чуть сверху». Быть больше наблюдателем, а не защитником или обличителем. Иногда это было трудно, да. Есть вещи, в которые не вовлекаться практически невозможно. Но дело, пожалуй, не в этом. А в том, что, публикуя свое мнение, ты оказываешься, помимо своего желания, по ту или эту стороны некоей невидимой баррикады. Она делит всё и всех на «за или против». Вокруг Гордея было многовато журналистов, которые были виртуозами в создании всё новых и новых баррикад – чтобы мир постоянно был поляризован. Поддержание этой поляризации – занятие хорошо оплачиваемое. Но есть баррикады важные и уходящие в тьму веков, а есть – надуманные, служащие для отвлечения внимания. Техника «свободы мнений» – это как свобода вообще – легко может обслуживать как тёмное, так и светлое, абсолютно не интересуясь смыслом, моралью и этикой. Гордей вместо воздвижения таких вот баррикад уводил своего читателя в иные сферы, где главенствуют не чьи-то корпоративные интересы, а нечто более красивое. Некоторые наиболее прагматичные коллеги, конечно, недолюбливали Гордея, считали это всё несовременными эстетскими выкрутасами. Пиши, мол, что скажут, получай зарплату, собирай лайки и клики. У журналиста, как теперь учат, не может быть своего мнения, он – не личность, он – только проводник чужого мнения. Гордей, как взрослый мужчина без иллюзий, всё это прекрасно понимал, но выискивал лазейки делать то, что считал нужным и правильным. Зрелость – это во многом, умение идти на компромисс. Но зорко следить за тем, где граница… За кликами и лайками Гордей не особо-то и гнался, пожалуй. И вообще руководствовался старой и абсолютно верной мыслью про то, что «быть знаменитым – некрасиво». А  красиво – это мастеровито писать, открывая невзначай своими текстами какие-то новые грани мира – вот это да, это возвышает. И пишущего и читающего.