– Никогда, – признался Тору.

– А они тебе вообще нравились?

– Конечно нравились, – сказал он, успев возмутиться, – или не нравились…не помню. Мне никогда не было интересно с одноклассниками. Но мне нравятся девушки!

– Блондинки?

– Нет.

– Низкорослые?

– Нет.

– С веснушками?

– Да нет же!

– Они нравятся тебе больше, чем высокий и стройный Танака Иори?

– Нет! – выскользнуло у Тору, но он тут же опомнился, – то есть да. Да, да, конечно, да. Зачем вообще сравнивать?

– Мне в старших классах вполне себе нравилась училка, – Юра легко толкнул Тору в бок локтем, – а предпочтения…ну, разные у всех. Я же не осуждаю. Я же не твои одноклассники, да?

– Ты снова намекаешь, что мне нравятся мужчины? – нахмурившись, спросил Тору. – У кого что болит, да?

– Нет-нет, ничего я не намекаю, – с многозначительной ухмылкой сказал Юра, – просто говорю, что со мной ты можешь любить кого угодно и быть, в принципе, кем угодно.

– Даже если мне нравятся девушки, – продолжил Тору, – или вообще никто не нравится, ты плохо относишься ко всему такому, я помню.

– Ну я не то чтобы шовинист или какой-нибудь гомофоб, – задумчиво сказал Юра, – но и не нейтральный. С друзьями иначе, понимаешь? Ты мне уже друг, на тебя другие принципы действуют.

– Какие принципы?

– «Твори, что хочешь, я поддержу или постою в сторонке, а потом побуду крепким плечом или жилеткой для слёз». А иначе в дружбе никак, да и это уже не дружба будет, а так, ерунда и гадость. И, если тебя это успокоит, я не считаю тебя сумасшедшим. Хотя надо бы.

Шаг шестой. Тлеющий уголёк надежды

Они разошлись раньше привычного: занятия закончились, но Юра задержался в учебном корпусе. Тору ждать не стал: каждая минута нахождения в холодных стенах отзывалась внутри неприятным зудом. Ему в самом деле казалось, что органы обросли колючей щетиной и теперь заставляли тело вздрагивать при любом движении. Тревога делала ноги ватными, а голову – мутной, окружающий шум отдавался в ушах тяжёлым гулом, а яркий свет вызывал головокружение. Тору упорно сопротивлялся чувствам, но те всё равно превращали его в потерянный съёжившийся комок, норовящий забиться в угол и спрятаться от действительности в тишине, темноте и спокойствии.

Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя спокойно в университете. В первую неделю после поступления? Обстановка казалась завораживающей, неизвестность манила и отвлекала внимание, не давая тревоге расползтись по телу колючей проволокой. Однако со временем, когда учебные комнаты и препараты стали давящей обыденностью и из объекта удовольствия превратились в неизбежный долг, мучившие Тору панические атаки вновь захватили контроль над его буднями. Эмоциональная буря оставляла его лишь в тишине дома, во время написания картин или стихов, но и творческим порывам предшествовала боль. Тору казалось, что жизнь рушилась у него на глазах; он вспоминал себя, стоящего перед зеркалом первого сентября и видящего в оживившемся взгляде бьющуюся в сердце надежду. Сейчас она, растоптанная и жалкая, лежала под белой подошвой кроксов, пряталась в карманах хирургического костюма и застревала в трещинах выбеленных стен. Тору не знал, куда мог сбежать от самого себя и как должен был ощутить желанную свободу. Он хотел сохранить в себе частицу наивного юноши, что с полным предвкушения и гордости взглядом в первый раз открывает дверь университета и погружается в мир белых халатов и чувственно-хладнокровных сердец.

Сейчас он был тем, кого опасался, будучи ребёнком и кем когда-то боялся стать. Был растерянным, пустым и болезненно вялым, хватающимся за прошлое и совершенно перед ним бессильным взрослым.