Кухня была огромной и неухоженной. Горы кастрюль, тарелок, которые помыли, да так и не удосужились убрать по шкафам. Засохшие корки черного хлеба на батарее.

– Это я для птичек сушу, – смущенно пояснила Олеся и тут же принялась, просыпая крошки на пол, сгребать сухари в матерчатый мешочек. – Ты присаживайся, Влад, сейчас будем чай пить, если хочешь. А может, чего покрепче?

– Можно и покрепче. – впервые согласился с ней Хабаров. Присел к столу, отыскав незахламленный какими-то бумагами краешек, и вдруг попросил. – Олесь, а у тебя водка есть?

– Водка? Есть, конечно. Я сейчас…

Осторожно поглядывая в его сторону, она быстро убрала бумаги со стола. Водрузила в центр бутылку «Парламентской» и начала заполнять поверхность тарелками. Крохотные огурчики из заграничной банки. Колбаса, рыба, какие-то немыслимые консервы, отливающие оливковыми боками невиданных Хабаровым морепродуктов, хлеб тоненькими треугольничками. Потом достала из навесного шкафа невысокую рюмку, поставила ее перед ним и, проговорив коротко «вот», тоже присела.

– А ты что же, не будешь? – Влад распечатал бутылку и плеснул себе в рюмку.

– Я? Да нет, не хочется. Ты пей, пожалуйста, не обращай на меня внимания!

Глупость сказала несусветную! Ей же хочется, чтобы обращал! Еще как хочется. Чтобы смотрел на нее, а не мимо. Чтобы разглядывал ее, как другие. Отмечал что-то про себя и восторгался.

Когда прыгала перед ним на остановке, все таким простым казалось, без заморочек и сложностей. Вот придут они, говорить будут все время, может, смеяться над чем-нибудь общим, это непременно их сблизит. А ничего не вышло! Ни разговора не получилось, ни единения душ. И смеяться им, судя по всему, не над чем. Ему так уж точно.

Хабаров рюмка за рюмкой пил водку, почти не закусывая. Пил и не пьянел, мрачнел только все сильнее, хотя, казалось, куда уж мрачнее. На нее не смотрел по-прежнему, пристально разглядывая крохотную точку в столешнице. Когда в бутылке оставалось чуть меньше половины, Хабаров неожиданно спросил:

– Думала, что будет по-другому?

– То есть?.. – Олеся занервничала.

Он откровенно припирал ее к стене своей взрослой прямотой, она не была готова.

– Думала, придем, и я с порога начну раздевать тебя? Так ведь, детка? – он поднял на нее темные пустые глаза. – Почему все сейчас называют своих женщин детками, не знаешь?

– Не-ет, – ей сделалось не по себе и от вопросов его странных, и от глаз пустых, будто мертвых.

– А я знаю! – он неожиданно коротко хихикнул, пьяно замотав головой. – Потому что так модно сейчас говорить! Детка, малыш… Как дела, детка? Я люблю тебя, малыш! По-современному это, Олеська! Мне вот никогда не понять этой новизны. Не дано, понимаешь! Безлико это как-то – детка! Как кошку на «кис-кис», так и женщину. Куда уж проще, казалось бы, имя переиначить, сделав его мягким, нежным, ласковым. Нет же! Малыш!.. Детка!.. А-аа, я, кажется, догадываюсь, откуда это веяние!

– Откуда же?

То, что он говорил, ее мало заботило. Ее и саму так неоднократно называли. Шеф лично почти никогда по имени, только деткой или по фамилии.

Пугало то, как именно Хабаров это говорил! С каким нажимом, почти с отвращением. Олеся могла поклясться, что слышит, как поскрипывают, сжимаясь, его крепкие белые зубы.

– Это все для того, чтобы имен не перепутать! Точно! А я-то… А я-то всегда задумывался, отчего да почему… Представляешь, у молодого человека за вечер три или четыре девушки! Разве запомнишь, как их всех зовут?! Да никогда! И вот для того, чтобы не путаться в их именах, и было заимствовано из-за океана это имя собственное: Детка!.. Звонит он ей или она ему на следующее утро. Как дела, детка? Отлично, малыш! Пойди вспомни, после угарного вечера, с кем и как ты был… Я за сегодня у тебя который по счету, детка?!