– Ну-ну, – кивал Волков, он уже даже знал, как всё сложится.

– А, чуть не забыл, – вспомнил брат Семион. – Епископ просил вас быть к воскресной мессе в Малене.

– К утренней? – удивился Волков.

– К утренней, к утренней, – говорил монах, – просил вас быть под знаменем и при лучшем своём доспехе, с сотней лучших своих людей и офицерами. Быть всем у южных ворот. Говорил, что вам от этого польза большая будет.

– Это ещё зачем? Какая ещё польза? – родолжал удивляться Волков.

– Мне он не сказал. Сказал, чтобы были обязательно.

– Ну, хорошо, – медленно произнёс кавалер, раздумывая о затее епископа. – Раз нужно, так буду.

Ах, как чудесна была эта книга. Даже название в ней было чудесным: «Метаморфозы». Его так и хотелось повторять и повторять. Метаморфозы. Прелесть. А уж от содержания так и вовсе нельзя было оторваться. И очень кстати книга ей эта пришлась, словно подарок того, кто угадал… или знал её чаяния.

Она читала страницу за страницей, поесть забывая. Да как же тут оторваться возможно, если этот Корнелиус Крон словно про неё писал. Все её чувства описывал и желания. И что делать дальше говорил.

Он писал о том, что она совсем недавно сама в себе обнаружила, о том, как сама может менять себя. Писал о том, что она без красок, подкладок, румян и других женских ухищрений, а лишь волею своею может себя изменить до неузнаваемости. Лишь одним желанием неистовым своим поменять себя на другую. На такую, какой захочет себя видеть.

И с радостью узнавала Агнес, что менять она может и лицо, и руки, и ноги, и зад. И это не всё! И рост, и ширину бёдер, даже волосы! Волосы! Как можно поменять на себе волосы, возможно ли это? А этот великий чародей и магистр писал, что умному человеку или даровитой жене, что ощутили в себе дар, всё им подвластно. И коли дар их велик, а не скуден, то не только плоть грубую могут они менять, не только становиться выше и толще, но и глаза и волосы по желанию своему изменить на нужные им смогут.

И цвет волос? И длину? И густоту? Ах, как захотелось ей знать, даровитая ли она жена или дар в ней слаб.

Агнес вскочила с постели:

– Ута! – закричала она, скидывая с себя дорогую нижнюю рубаху небрежно. – Ута, сюда иди!

Сама стала к зеркалу нагая и разглядывала себя. И всё, что видела она, не нравилось ей. Ноги худы, дыра промеж них, кулак проходит, лобок едва порос редкими волосами, груди тверды и не висят, но малы, а ещё рёбра, а ещё ключицы, а ещё таза кости острые торчат, как у дохлой лошади, что лежит неделю в придорожной канаве.

Девушка, хоть и молода была, а понимала, нет, не желанна она, чего же удивляться, что господин не неё не смотрел, когда рядом эта Брунхильда была. У той-то силы и красоты как у кобылицы молодой. Всё у этой дуры беззубой было: и зад, и грудь, и ноги красивые, и лицо, и лобок чёрен от волос, и рост.

– Ута! – заорала Агнес. – Бегом сюда беги, корова ты дебелая, иначе морду разобью!

Тут же затопала рахоба за дверью, запыхтела, видно, что бежала по лестнице, дверь отворила:

– Госпожа, звали? Что, ужин подавать?

– Свечи неси! – рявкнула Агнес.

– Сколько? – Спросила служанка.

– Много, дюжину неси!

Расставила свечи вокруг, зажгла их. Стала к зеркалу, постояла: да, теперь всё хорошо видно. Взяла книгу, раскрыла на том месте, где остановилась. Стала опять читать, читала про себя, лишь губы от волнения шевелились.

– Волосы, волосы, волосы, – шептала она, подняв глаза от книги в зеркало, – «не глупой силой рук, а лишь дерзновением души, всё презирающей, и волей неуклонной», – повторила она последние строки в абзаце. – «Дерзновением души».