– Испортилась.

– А что ты светильник на балконе жжешь, на кухне не включишь?

– Да потому, что здесь все перегорело.

– Блин. – Я собрался уже встать, но она остановила:

– Да сиди, завтра разберешься.

Деревянная отшлифованная лоджия отражает струящийся свет из новых и пузатых плафонов. Как прекрасно! Человеческая свобода начинается не с возможности летать по всему миру, а с пустого и просторного балкона, без холодильников, банок, санок, лыж, удочек и прочего хлама.

– Надо было на высоких этажах квартиру брать. – Ленка разливает по фужерам, напоминающим граненые стаканы, томатный сок. На ней беленькие короткие шортики и обтягивающая майка.

– А что второй этаж тебе не нравится?

– Холодно…

– Ну зато батареи мощные – зимой жарко будет, когда отопление включат. – Я цепляю вилкой оливку, закидываю в рот.

– Эй, Платон, меня-то подожди, не ешь. – Ленка вынимает из духовки душистую от специй курицу. – А летом?

– А летом, наоборот, от духоты спасаться будем.

– Как знаешь. Но лучше бы…

Глотаю слюну, аппетит дикий, есть хочется уже невмоготу.

Разрезав курицу на противне и переложив куски в глубокую тарелку, Ленка расставляет на столе всякую вкусность. Передо мной тарелка с картошкой, мягкий пар щекочет ноздри.

– Ну. – Ленка садится напротив, поднимает фужер. – За нас.

Чокаемся. Томатный сок приятен – холодный, еще больше подогревающий аппетит.

– Платон. – Ленка ювелирно отрезает ножичком кусочек курицы. – Ты так и не ответил – как у тебя дела?

– Хорошо. – Я уплетаю ужин за обе щеки.

– Блин, картошка чуть подгорела.

– Все хорошо, – говорю я с набитым ртом.

– Как там Танька на читке выглядела?

– Как всегда, – подбираю слово, – достойно.

– Я в ней не сомневалась. И когда у тебя премьера будет?

– Думаю, двадцать четвертого июня. Надо с директором ДК поговорить…

– Платон, – Ленка отстраняется от стола, промакивает салфеткой улыбающиеся губы, – ты большой молодец… Зря я тебе всякое наговаривала.

– Да ничего, я привык, что в меня никто не верит.

– А ну не говори так!

Во дворе лает собака. Скрипят качели. Смеются дети.

– Ну…

– Платон, – Ленка делает глоток томатного сока, – не говори так, я всегда в тебя верила! Понял?

Закат, прорвавший заслон черных туч, окропляет крыши и окна.

Розовеют оливки в пиале, розовеет курица в глубокой тарелке, розовеет кухня, розовеет Ленкино лицо.

– Понял. – Прожевываю сочную картошку, гляжу на жену. Она смотрит на меня. Молчание затягивается, отчетливо слышно, как во дворе надрывается собака. Хозяин – идиот, наверное с поводка спустил.

– Я сегодня новость про вашу премьеру читала.

– Ну и как?

– Что как?

– Новость тебе как?

– Отлично. Платон, милый, как ты так сделал? Ты завалил весь интернет ими! Про нас ничего толком нет, все про вас да про тебя.

– И что пишут?

– Что-что… – Ленка накалывает на вилку ломтик запеченного помидора. – Что ты молодец… И что в городе появился новый театр.

– А… – Я чешу голову. – Надо бы теперь название придумать.

– Платон, ты проплатил, что ли?

– Кого?

– Журналистов.

– Хуже.

– Что хуже?

Кажется, что собака хрипит прям под ухом. Ленка встает, молча закрывает окно. Причитает:

– Блин, надо было верхний этаж брать, – она садится мне на колени. – Вкусно?

Я доедаю ужин, собираю кусочкам курицы остатки соуса и зелени.

– Вкусно.

Жена гладит меня по голове холодной рукой.

– Ты зарос, тебе пора подстричься.

– Подстригусь.

– Так что ты сделал? Что значит «хуже»?

– Заразил одного человека идеей – вот и все. Деньги рано или поздно кончаются, идеи остаются.

– А у тебя точно все хорошо?

– Точно, – третий раз вру жене. – А у тебя?

– Все прекрасно. Чай будешь? – Ленка убирает тарелки, подходит к плите, зажигает конфорку…