– Перед судом вашего слова не будет?

– Нет, не будет. В этом учреждении дураков нема, не держим. Под сказку авансы не выдаются. Тебе итак срок небольшой светит. «Иконник» твой про тебя забудет. Ты ведь этого хотел?

– Эх, начальник! Ты это напрасно! Правду я говорил!

Рыбалко вызвал конвоира и отправил Лузгина в камеру. Дело с палаткой было закончено, требовалось лишь оформить материалы в суд. Но он остался недоволен собой, что-то ему было непонятно. Чутье подсказывало, что Лузгин не сочинил всю эту историю, которая выглядела не совсем правдоподобной. Капитан не относился к числу людей, которые, закончив расследование, успокаивались и могли заниматься другим делом. Он еще несколько дней возвращался к этому вопросу. Рыбалко допускал мысль, что Лузгин мог сочинить эту историю про Иконника, как он стал теперь называть неизвестного, но он был убежден, что Лузгин способен придумать более правдоподобную легенду, которая не вызывала бы особых сомнений. В то же время капитан проникся уверенностью, что Лузгин неспроста оставил в палатке отпечатки пальцев, словно приглашал: «Берите меня поскорее, я для этого сделал все, что мог».

Трудно было предположить капитану, что не пройдет и полгода после этого мелкого дела, как ему придется снова заниматься Лузгиным, прослушивать магнитофонную запись его рассказа. В тот день, когда он закончил дело по палатке, он высказал свои сомнения Ковалю, и подполковник посоветовал ему не ломать себе голову, а скорее написать отчет, который висит на нем уже месяц.

– Ты склонен верить в эти байки? – прямо спросил он капитана.

– Не совсем, но это не дает мне покоя. Что-то у Лузгина стряслось, и он избрал такой путь. Где-то я не доработал.

– Надо ждать, другого выхода нет. А пока занимайся справками, один ты не завершил отчет, – приказал он и на этом поставил точку.

Золотистое поле пшеницы словно море колыхалось под порывами ветра. Комбайн шел по краю поля и ручьем сыпал из рукава пшеницу в кузов автомашины, прижавшейся к его боку. У скирды прошлогодней соломы машина отошла и комбайн остановился. Механизатор, кирпичнозагорелый, коренастый, здоровый мужчина, вылез из кабины, снял с головы фуражку, ударил ею несколько раз о колено, выбивая пыль, и пошел к скирде. Ему хотелось отдохнуть минут пятнадцать и, выбрав себе место в тени, он растянулся на соломе, глядя в безоблачное голубое небо. Что-то упиралось ему в бок, и он передвинулся. Из соломы показался ботинок. Комбайнер потянул его и, к своему удивлению, увидел ногу человека. Точнее, это была не нога, а грязно-серая кость с обрывком темной ткани, когда-то бывшей брюками. Он быстро раскидал солому и пришел в ужас. Перед ним лежал скелет. Череп, усыпанный соломой, выглядывал из остатков полуистлевшей одежды и будто смеялся оскалом раскрытых зубов…

С информацией о найденном на юге трупе капитан Рыбалко внимательно ознакомился, хотя она и не имела к нему прямого отношения, так как уголовный розыск никого не разыскивал, исчезнувших без вести на данный период по городу не значилось. Тем не менее капитан вдумчиво и обстоятельно вчитывался в данные бюллетеня оперативной информации. Здесь было заключение научно-технической лаборатории и судебно-медицинской экспертизы. Из этих данных Рыбалко выделил главное: труп пролежал под соломой более трех месяцев, на этот период пришлись обильные весенние дожди и жаркое летнее солнце. Если не сбрасывать со счетов полевых грызунов и насекомых, то, естественно, природа по существу превратила труп в голый скелет, а одежду – в истлевшие лохмотья. Документов никаких не оказалось. «Жаль, что нет где-нибудь за подкладкой старого автобусного или троллейбусного билета. В фильмах или книжках билеты находят, – подумал с иронией капитан. – А тут голый скелет в лохмотьях и без документов».