Нервное возбуждение, владевшее нами, потихоньку отпускало, даже недавняя встреча с хищным зверем уже начинала представляться происшествием скорее анекдотическим, и наконец мы более или менее успокоились.

Как оказалось – ненадолго.

Никто из присутствующих по-прежнему не обращал на нас ни малейшего внимания. Потягивая дешевое, но отменного качества пиво, принесенное нам, и смакуя жареное мясо, поданное следом, мы с Габриелем разговаривали на разные темы. Я рассказывал о своем прошлом – о больших лондонских театрах, о ролях, которые играл и о которых мечтал, о скандалах и слухах, о безрассудных связях и угасших любовях. Когда мы, утолив первый голод, уже не налегали на еду, а просто лениво ковырялись в тарелках; когда перешли к напиткам покрепче и слегка захмелели, тогда заговорил Габриель Шон – но не о прошлом, а о своих надеждах на будущее.

– После смерти благодетеля, – начал он совершенно нейтральным тоном, за которым, я знал, скрывались очень и очень сложные чувства, – я остро осознал, что мне не хватает цели в жизни. Обладая практически полной финансовой свободой, я много путешествовал по миру – отчасти именно в надежде найти свое предназначение. Какую-нибудь великую, благородную цель. Смысл жизни.

Он незаметно перешел на возвышенный, чуть ли не напыщенный тон, подобный которому принимает начинающий провинциальный политик, когда оттачивает свое ораторское мастерство перед каким-нибудь лесным пнем.

– Я много поездил и много повидал, – продолжал Габриель. – Гораздо больше, чем мог представить еще несколько лет назад. От притонов Марракеша до салонов Парижа, от красот швейцарских долин до девственного покоя итальянских озер. Но никакие зрелища не могли насытить мою душу. Где бы я ни оказался, я не видел там ничего такого, что не видели бы тысячи богатых людей до меня. Я жажду новизны, Морис. Новизны и всего неизведанного. Дикой первозданности! Хочу вступить на запретные территории и презреть правила цивилизованного общества. Хочу свернуть с проторенной дороги между деревьев и ринуться в темную лесную чащу.

Когда этот очаровательный монолог подходил к концу, я вдруг заметил перемену в атмосфере таверны: вокруг нарастала тишина, нарастало непонятное напряжение – словно произошло что-то неприятное.

Едва лишь мой друг завершил свою тираду, на наш стол упала тень. Мы одновременно подняли глаза, ожидая увидеть либо нашу подавальщицу, либо какого-нибудь осмелевшего мужлана.

Однако взорам нашим явилось нечто совершенно неожиданное, больше похожее на прекрасное видение из многомерного мира снов, нежели на обитателя линейного реального мира. Перед нами стояла молодая женщина, во всем столь же далекая от нашей подавальщицы, сколь далека изысканная лилия от сорного чертополоха. Определенно не старше двадцати трех лет, высокая и стройная, с синими глазами, длинными угольно-черными волосами и восхитительными формами, которые не скрывал даже охотничий костюм.

Держалась красавица спокойно и высокомерно, но в ее движениях угадывалась гибкая грация кошки. Она производила такое ошеломительное впечатление, как если бы вышла из многокрасочной фрески прошлых времен и, неся с собой все богатство истории, вступила в серое настоящее. Она приветственно улыбнулась сомкнутыми губами. От нее исходили токи чувственности, эманации эротизма, которые я, всегда имевший древнегреческие вкусы, ощутил вполне отчетливо. На любого джентльмена она оказала бы совершенно неотразимое действие – примерно такое, какое оказывает ароматнейший, сладчайший нектар на невинную пчелку.

Тем более странным мне показалось, что все эти жалкие деревенские кутилы вокруг явно старались не смотреть на нее. Одни еще сильнее сгорбились над своими кружками, другие уперлись взглядом в пол, третьи уставились в пустоту перед собой.