Она знала, что вот-вот расплачется. На глаза стремительно наворачивались слезы, в горле набухал комок, не дававший произнести ни слова, и Анджела поскорее ушла в спальню, чтобы посидеть минуту на кровати, переждать момент. Когда на нее такое накатывало, ей необходимо было побыть одной. Она уже долгие годы пыталась это пережить и, как правило, никогда особо не предавалась слезам. Анджела вообще была не из плаксивого десятка. Работа медсестрой и годы армейской жизни с мужем-военным уже давно научили ее не слишком поддаваться эмоциям.

Но каждый год 20 марта становилось для нее исключением из правил. Это был день рождения Элис, и Анджеле хотелось выплакаться. В полном уединении. Она и думать не могла, чтобы делать это перед кем-то – как некоторые люди, рыдающие перед телекамерами. Вообще не представляла, каково это – участвовать в подобных телешоу. Причем сами телевизионщики с удовольствием продолжали снимать чужие слезы, словно это было тоже элементом развлечения.

– Им бы надо в этот момент отворачивать камеры, – сказала она как-то Нику, но тот лишь фыркнул и продолжил смотреть шоу.

Анджеле от этих сцен делалось совсем не по себе, однако множество людей явно такое любили. Тот тип людей, наверно, что и сами были не прочь оказаться в новостях.

Так или иначе, но она сильно сомневалась, чтобы кто-либо сумел понять, почему она уже столько лет все так же оплакивает свое дитя. Десятки лет спустя. Ей бы, вероятно, сразу напомнили, что она почти что и не знала эту малютку. Что она пробыла с ней всего каких-то двадцать четыре часа.

«И все же она была частью меня, плоть от плоти… – спорила Анджела с воображаемыми скептиками. – Я пыталась забыть, отпустить от себя это, но…»

Уже за несколько дней до дня рождения дочки Анджелу начинал преследовать ужас, и она снова, раз за разом, переживала ту тишину – ту леденящую душу тишину опустевшей палаты.

20 марта она чаще всего просыпалась с головной болью. Готовила, как всегда, завтрак и вообще пыталась вести себя как обычно, пока не оставалась наедине с собой. В этом году Анджела обсуждала на кухне с Ником завтрашний день. Он сетовал из-за целого вороха бумажной работы, которую ему предстояло одолеть, и жаловался на одного из своих новых коллег, который вот уже несколько дней не выходил на работу, ссылаясь на болезнь.

«Пора бы ему на пенсию, – подумала она, – все ж таки скоро уже шестьдесят пять. Но он не сможет расстаться со своей работой. Видимо, ни один из нас не в силах что-то отпустить. Он говорит, что ему нужна какая-то цель существования, некий заведенный порядок. По нему никак не скажешь, что он знает, что сегодня за день. По первости он обычно это помнил. Еще бы не помнил – тогда об этом словно все только и говорили».

Прохожие на улице частенько спрашивали их о малышке. Люди, которых Ирвинги и знать не знали, просто подходили к ним и, чуть не плача, участливо пожимали им руки. Но это было тогда. У Ника вообще, как специально, всегда было плохо с датами, подумала Анджела. Он не мог даже вспомнить дни рождения их других детей, не только Элис. И ей, пожалуй, надо было бы перестать напоминать мужу об этой дате. Ей невыносимо было видеть этот всполох паники в его глазах, когда она вынуждала его вновь освежить в памяти тот страшный день. Было бы куда милосерднее, если бы она и сама о том не вспоминала.

Наконец Ник поцеловал ее в макушку и отправился на работу. Едва за ним закрылась дверь, Анджела опустилась на диван, дав наконец волю плачу.

За эти годы она уже не раз пыталась отделаться от преследующих ее воспоминаний. В первое время это вообще никак не удавалось. Их семейный врач – старый добрый доктор Ирнли – лишь похлопывал ее ласково ладонью по плечу или коленке, приговаривая: «Ты потихоньку справишься с этим горем, милая, все пройдет».