Наутро они двинулись дальше. Высоко в небе звенели жаворонки. Радовались солнцу васильки и большеголовые, словно дочери ставринские, ромашки. Все окрест дышало беззаботностью и спокойствием, безмятежным, как ребенок.

С наступлением мягкого, тихого вечера они снова остановились на ночлег у реки – маленького притока Тобола.

– Ох, и ушицей я тебя попотчую, – хвастался Ставрин, высекая искру, – что солнце да луна-красавица в завистях будут.

Костер метался по ветру, ломая поленца, выстреливая маленькими головешками.

Запрокинув голову, Иван пил вкусную клейкую уху. От наслаждения жмурился.

– Словно кот, – сказал Тимофей ласково и вытер ладонью свои белые усы, – коты завсегда так жмурятся. А вот, батюшка мой, знаешь, на восток-стране такие коты есть, что одним глазом моргнут и в сей же миг дождь – айда – пошел!

Иван усмехнулся.

– Что я тебе, сказку выдумываю, что ль? – рассердился Ставрин. – Мне Ахмедка, по-русски Ванька значит, говорил про то. Ахмедка – он старый. Караваны в Бухару гоняет… – Тимофей приблизил свое лицо с расширившимися зрачками глаз к Ивану и прошептал: – Он сказывает, будто за полями за этими, за Устюрт-горой, ничего больше нет. Все в яму провалено. Там обратно черти. Как туда зайдешь, так горячим песком в очи швыряются. И-и-и, гибель чистая. А коты те сидят да высматривают: какой человек ласковый, по шерсти гладит, встречь руку не ведет, такому человеку глаз один закроют, вроде бы подморгнут, и для него в тот же минут дождичек. Песок-то остынет да и осядет. Тут знай бежи. День бежи, два бежи. Пока в Бухару-страну не придешь. А там бусурманы в белых шапках ходят, крестом не крестятся. А еще там оборвыши есть, что тряпки на голову заматывают. Те, сказывал Ахмедка, люди душевные, хорошие. Голый человек – всюду душевный: у бусурман ли у проклятых, у нас ли, христиан православных… А еще сказывал Ахмедка, будто там такие люди ходят, что как на дудке-свиристелочке заиграют, так змеи перед ними на хвосты становятся.

– Ну уж, Тимофей, ты что-то не то говоришь, – судорожно сглотнув, отозвался Иван и еще ближе подвинулся к Ставрину.

– Как так не то? Ахмедка выдумки сказывает али что?

– Дикий он, оттого и сказывает вздор.

– Ай, батюшка Иванечка, почему ты эдакие слова говоришь? Не дичей нас с тобой Ахмедка. У него дочка есть да сынов пять душ. Нешто у дикого малы дети родятся? А добрый какой! Чего у него попросишь – все отдаст, не пожалеет.

– Это какой же Ахмедка? Беззубый такой?

– И ничего он не беззубый, – рассердился Ставрин, – у них, может, закон такой, чтоб без зубов… А ты – беззубый!

– Не сердись, Тимофей, – попросил Иван, – я ведь не знаю.

– Спроси. Язык-то для чего даден? Язык даден, чтоб им спрашивать вопросы, – Тимофей вздохнул. – Только вот у меня хучь язык имеется, однако спросить я у Ахмедки ничего не умею. «Тары, бары, растабары» мы с ним. То рукой, то головой, то очами беседуем.

Костер стал затухать. Тимофей ушел за хворостом. Иван смотрел в ночь и видел диковинные страны, огненные пустыни и людей в белых шапках. Когда Ставрин вернулся, Иван сказал задумчиво:

– Вот бы их язык выучить, Тимофей…

Ставрин рассмеялся:

– Да разве такое возможно? Чтоб бусурманский язык учить? Душу опоганишь…

– А сам говорил – он хороший, Ахмедка-то…

– Ну тя, барин, – в сердцах сказал Тимофей, – совсем ты меня запутал. Спи знай…

Иван возвращался с реки к себе в казарму. Он только что выкупался, хотя ротный ему купаться не разрешал.

– Еще уплывешь куда, – хмурился Ласточкин, – а ты фрукт не простой, а особенный.

Сегодня с утра ротный уехал в Оренбург. По крепости прошел слух, будто на днях должен возвратиться батальонный командир Яновский. Говорили также, что Ласточкин старается оформить свой перевод в Ново-Троицкую крепость, что отстояла от Орской верстах в тридцати пяти: ротный никак не уживался с батальонным. Это было известно в крепости всем, и все мечтали о том, чтобы Ласточкин перевода добился.