lamps of the first lilies: all this time,

peace never leaves him. But it rushes through me,

not as sustenance the flower holds

but like bright light through the bare tree.

Мне больше не интересно, где ты.

Ты в саду – там, где Джон,

в земле, абстрагированный, с зеленой лопаткой в руке.

Вот так он садовничает: пятнадцать минут

интенсивных усилий, пятнадцать минут экстатического

созерцания. Иногда я тружусь рядом, тенью

следуя за ним: полю, прореживаю латук; иногда

наблюдаю с веранды верхнего сада, как сумерки

зажигают первые лилии: все это время

покой его не покидает. Но все проносится сквозь меня

не как соки, питающие цветок,

а как яркий свет сквозь голое дерево.

Even as you appeared to Moses, because

I need you, you appear to me, not

often, however. I live essentially

in darkness. You are perhaps training me to be

responsive to the slightest brightening. Or, like the poets,

are you stimulated by despair, does grief

move you to reveal your nature? This afternoon,

in the physical world to which you commonly

contribute your silence, I climbed

the small hill above the wild blueberries, metaphysically

descending, as on all my walks: did I go deep enough

for you to pity me, as you have sometimes pitied

others who suffer, favoring those

with theological gifts? As you anticipated,

I did not look up. So you came down to me:

at my feet, not the wax

leaves of the wild blueberry but your fiery self, a whole

pasture of fire, and beyond, the red sun neither falling

            nor rising —

I was not a child; I could take advantage of illusions.

Так же, как Моисею, ты являешься мне,

ведь ты мне нужен,

хоть являешься и нечасто. Я живу, по сути,

во тьме. Возможно, ты учишь меня

реагировать на малейшие проблески. Или, подобно

поэтам, тебя к этому побуждает отчаяние:

горе заставляет тебя раскрыть собственную природу?

Сегодня днем в физическом мире, куда ты обычно

привносишь свое молчание, я поднялась

на холмик над дикой черникой, метафизически

спускаясь, как на всех своих прогулках: достаточно ли

я углубилась, чтобы ты меня пожалел, как ты иногда

жалел других страдальцев, благоволя к тем, кто

наделен богословским талантом? Как ты и предвидел,

я не подняла глаз. Поэтому ты спустился ко мне:

у моих ног не восковые листья дикой черники,

а твое огненное «я», целое пастбище пламени,

а за ним – красное солнце, ни заходящее,

            ни восходящее, —

я была уже не ребенок: я могла жить иллюзиями.

You thought we didn’t know. But we knew once,

children know these things. Don’t turn away now —

            we inhabited

a lie to appease you. I remember

sunlight of early spring, embankments

netted with dark vinca. I remember

lying in a field, touching my brother’s body.

Don’t turn away now; we denied

memory to console you. We mimicked you, reciting

the terms of our punishment. I remember

some of it, not all of it: deceit

begins as forgetting. I remember small things, flowers

growing under the hawthorn tree, bells

of the wild scilla. Not all, but enough

to know you exist: who else had reason to create

mistrust between a brother and sister but the one

who profited, to whom we turned in solitude? Who else

would so envy the bond we had then

as to tell us it was not earth

but heaven we were losing?

Ты думал, что мы не знаем. Но когда-то мы знали,

детям об этом известно. Теперь не отворачивайся —

мы вжились в ложь, чтобы тебя умилостивить. Помню

солнечный свет ранней весны, набережные,

оплетенные темным барвинком. Помню,

как лежала в поле, касаясь брата.

Теперь не отворачивайся: мы отреклись

от памяти, чтобы тебя утешить. Мы подражали тебе,