– О, Амен, – ответила она, – мне снился такой чудесный сон!

– И что же тебе снилось?

– Мне снилось, что я Исида.

– А кто же тогда я?.. «Амон?» – сказал, пожимая плечами, Гай Мельгард. – Ну ладно, теперь дела.

– Но, ведь я и есть Исида! – убедительно подтвердила она.

– Но и я Амен Ра, и к тому ещё и Гет – воитель.

Разные сущности по-прежнему выходят из подземных ходов, тех, что находятся в глубинных покоях холма. Но Тейя ведала, кто и что появляется на поверхность. И если это что-то доброе, Боровицкий холм пропускает, а если злое – прогоняет вон.

ЛУННОЕ БДЕНИЕ – 1

Тогда Ти была при Нём многими образами и была радостью всякий день, веселясь пред ликом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими.

Притчи Тин – ниТ.

В

6712^>22 лето от Сотворения Мира в Звездном Храме. В весеннюю ночную пору, у восточной окраины острова Ка Ра Амонд^>23, в теснине высокого дома дворца Пан Тий Капища^>24, под сводами овальной крыши, сидел Великий Писарь. Тёмный зал комнаты был тих, потрескивали искры поленья камина, у стола коптили угли жаровни, стол освещался двурожковым подсвечником изображавшем солнечный струг. Сводчатый подволок уходил ввысь, теряясь в сумраке. Алорк сидел на табурете напротив серебрёного кресла и напрягши все чувства приступил к лунному бдению.

Великий Писарь устроился очень удобно хотя едва ли осознавал это, до того напряжённо он слушал тишину. Не доносится ли звук предупреждающий, что пана Тейя и шаги её спешат к нему с вечной приязнью бессмертной. Для большего удобства он снял с окна ставню. В безбрежном лунном океане струились холодные потоки лучезарной луны. Расплескавшись по стенам зданий, они просачивались в промежности каменного лабиринта улиц, образуя на мощённых дорожках лужицы света. Таких световых пятен за окном было много и эти пятна украшали мрак, окружавший палату Пан Ти Капища, которое человеческое воображение населяло всевозможными живыми и мёртвыми существами всех известных бессмертных форм, грозных и нежных, таинственных и просто уродливых. Был он и достаточно храбр, неистов и был знающий в искусстве убийства. Ему по душе был азарт сражения, но он совершенно не выносил мёртвых, не выносил их потухших глаз и их окоченевших тел, он не выносил неестественно сморщенные распухшие тела. Этот человек чувствовал к трупам антипатию, его неприязнь была вызвана обострённой чувствительностью, его сильно развитое чувство красоты отторгало всё отвратительное. Он не в состоянии был смотреть на мёртвое тело без горечи, к которому примешивался оттенок злости и ненависти. В смерти нет живописности, нет мягкости, нет торжества, но мёртвое тело благоговейно называли величием смерти и это понятие являлось бессмертием. Ему, пребывающему ночью при лампе, привычным было дело рождать в одиночестве диковинный мир, в котором обычный предмет обретал совершенно иной облик. Он и предмет смыкались теснее, точно прижимаясь друг к другу. Этот предмет был полон едва слышного, леденящего кровь шёпота умершего звука, какой нигде не услышишь, то был звук шуршания губ по потёртому женскому черепу и то был шорох схожий с шуршанием опадавшей листвы: звук этот – без названия, форма его – без содержания. В звуке – перемещение в пространстве, хотя ничего не движется; в звуке – движение, хотя ничто не меняет места. Здесь фанатик солнца соприкасается с лунным бликом в любовной истоме.

– Лили спасётся, – шептали его губы, патетический характер его слов выражал трагический и виновный тон, – нестрашна будет её зима… Вновь будут волноваться ветры… Тебя, нуждающуюся в друзьях, заставляют страдать… Ужасна зависть в любви… Зависть, как разбойница, породила ревность… Тяжбы твои ужасны.