Сидела рядом с какой-то тихоней, не помню, как зовут, ну и ладно. Проезжали мимо большого озера, в котором, не дрогнув, тонули деревья.

Лагерь. Выглядит точь-в-точь как в рекламном буклете.

Указатель гласит: «Средняя школа «Кроуторн», лагерь «Маунт Фэрвезер». О прибытии сообщите администрации».

Архитектурный стиль – псевдоутилитарный, а может, и просто утилитарный. Что в переводе означает: функциональный, но с прицелом на то, чтобы казаться ОЧЕНЬ функциональным, иными словами – демонстративно-функциональный.

Пахнет – зашибись. Лимоном от эвкалиптов и ангофор.

Полный рот еды – омном-ном. Что ела, не помню. Подогретое по последнему слову техники.

Холодно, здесь гораздо холоднее, чем в городе.

Когда я вижу синеву далеких гор… Я вижу ее и для тебя, Фред.

Когда я вижу, как девушка с затаенной тоской смотрит на симпатичного парня…

Вокруг только и разговоров что о вон той рослой девчонке, Сибилле. Она что, какая-то знаменитость? А мне-то какое дело?

О скорби написано очень много, слишком много.

Психотерапия, помогающая справиться со скорбью и горем, – процветающая отрасль, а также маленький персональный ад для тех, кто через нее проходит. Она кажется совершенно неуязвимой для глобальных финансовых кризисов. Наверное, как пищевая промышленность.

Скорбь с удобством паразитирует в условиях почти любого питающего ее организма, и сама представляет собой непрестанно мутирующий деятельный организм с постоянно пополняющейся клиентурой. Она порождает нескончаемый голод, нескончаемую боль, неутолимые муки для новых сердец, мозгов, кишок – ежеминутно, ежедневно, ежегодно.

Это как бритвенно-острый край сломанного зуба, вновь и вновь вонзающийся в мягкую, истерзанную розовую десну.

Туннель с односторонним движением без гарантий второго выхода.

То, через что приходится пройти. Пережить. То, что надо спрятать в прошлом. Такое широкое, что невозможно… такое низкое, что никак нельзя… такое высокое, что нипочем не… такое… то, что сдавливает легкие, наполняет слезами глаза, питает темное время суток, раньше предназначавшееся для сна. Только не утонуть в ней. Не дать ей раздавить тебя зловещей тяжестью. Не погрязнуть в ней. Не дать ей одержать победу. Надо работать над ней, встретиться с ней лицом к лицу, размять ее, как пластилин, превратив в то, чем можно обработать рану, поплевать, разжевать, придавить, и сердце исцелится, у него появится щит и целебный бальзам. Это место, чтобы прятаться, выть, касаться сокровенных воспоминаний, будто они – пугливые птицы, мелькающие тени, которым нельзя, никак нельзя исчезнуть.

Так где же здесь найдется место моей великой и ужасной печали? Куда ее девать в этой светлой комнате – творении дизайнера интерьеров с шестью койками и пятью незнакомыми и странными девчонками плюс я сама – естественно, самая странная из всех? Надо найти для нее место, темный и глубокий укромный уголок.

Надо попытаться выглядеть общительной и не привлекать излишнего внимания лагерного психолога – которая всегда начеку! Полностью в курсе моих особых потребностей! Готова прийти на помощь по первому моему зову! В любое время дня и ночи! Не стесняйся. Не надо.

Если бы ты не умер, если бы не потерял головы, – да, я все еще злюсь на тебя, – мне не пришлось бы тратить время на некую Эстер, которая носит дрянную обувь и деликатно отводит взгляд, когда рыдания жгут меня изнутри, но я держусь, обуздываю их дыханием и длинными паузами, потому что рыдать в присутствии доброжелательной Эстер было бы слишком чудовищно. Что бы ни случилось, никак, ни в коем случае нельзя дать ей повод придвинуть большую, специально для клиники выпущенную коробку бумажных платков без рисунка поближе ко мне по тиковому журнальному столику, на котором даже при свете солнца не видно ни единой пылинки. Хорошей пациентки из меня не вышло, Фред.