– Михаил Васильевич просил тебя порадовать, – улыбается она, доставая из холодильника супник, наполняет мою тарелку и отрезает толстый ломоть ржаного хлеба.

Наедине мы словно бабушка и внучка. Своих я не помню, видела только в фотоальбоме, а Аля с самого детства возится со мной, как с родной. Лишь при посторонних обращается по имени и отчеству. Ем, мыча с набитым ртом, что вкусно, она смеется, подкладывает еще, достает из духовки противень с плюшками, одну перекладывает на тарелочку и ставит чайник на плиту. Ну бабушка, одним словом. Любящая и балующая пока никто не видит.

– Лиз, что с вещами-то вашими делать? Выкинуть жалко – новые ведь совсем. Раз надели всего. Может их в приют отдать или театр тот же? Хоть какая-то польза.

– Угу, – киваю я. – Как хочешь, так и делай. Мне они ни к чему.

– Ох, Лизка, выпороть бы тебя за вчерашнее, да рука не поднимается.

– Это не педагогично, Аль! С детьми нужно разговаривать, находить точки соприкосновения и показывать правильное поведение личным примером, во! – многозначительно воздеваю палец вверх и смеюсь.

– Вот ты батюшку-то своего мне не цитируй! Наслушалась уже. От ремня по заднице еще никто не умирал, а наперед наука будет. С соприкосновением, – она качает головой, опускается на стул и смотрит осуждающе.

– Алечка, я тебя очень прошу, не надо на меня так смотреть. Я была против этих клубов. Если бы не Сабришка со своими тараканами, ничего бы такого не случилось.

– А ты на нее не перекладывай. У самой голова на плечах есть. Сабрину твою родители распустили так, что смотреть страшно. Не девушка, а взрыв на лакокрасочном заводе. Сама дурная и тебя за собой тащит. Где это видано в радугу волосы красить? Взрослая девка уже, а все детство в заднице играет, – отмахивается на мою попытку защитить. – И слушать не хочу ничего. Хорошо хоть Оленька тебя не увидела… Ужас! Кондрашку бы точно получила… Тьфу на тебя! – в сердцах брякает кружкой о блюдце и поворачивает голову, чтобы не видеть меня поганку.

И ведь что странно. Всего один раз так назвала, когда что-то набедокурила в детстве, а до сих пор помню как обидно было это слышать. Что натворила не помню, а поганку не забыла. Отставив тарелку в сторону, отламываю кусочек от плюшки и отправляю в рот, выжидая затишья. Аля, если и обижается, то не долго. Вот и сейчас взмахнула ладонью, выдохнув:

– Балованная ты.

– Балованная, – соглашаюсь. – А Гордееву вчера морду набили.

– Батюшки мои! Диме что ли!?

– Ага!

– Лизка, вы вчера совсем с ума посходили? Ладно напились с Сабриной, так вам еще и драки…

– Ой, вот только не надо мне говорить, что ты за него переживаешь, – перебиваю я, довольная, как слон. – Он тебе нравится так же, как мясо вегетарианцу. Друг друга на дух не переносите, – улыбаюсь от уха до уха. – Сам виноват был, вот и получил. Меньше станет пальцы гнуть.

– Ты где у меня такого нахваталась? У Сабринки? Я ей, как увижу, уши пообрываю! Так и скажи! – вспыхивает Аля, а сама ерзает на стуле, дожидаясь продолжения.

Теперь уже моя очередь тянуть время и делать вид, что не замечаю взгляда, требующего больше подробностей. Ага! А сама пороть собиралась. Облокотившись на стол, придвигаюсь поближе и, хихикая, рассказываю про Демона, Гордеева-защитничка, не забыв и об остальных, и той истории, которую Димочка всем старательно рассказывает, выставляя себя спасителем. Аля слушает, приоткрыв рот от удивления, а меня прямо распирает от гордости, что видела все своими глазами.

– Вот такие фингалы под глазами! – показываю, лишь немногим преувеличив реальное положение вещей. – Мирник сказал, что парня этого все же ударил, но я его сегодня видела и что ты думаешь?