Морозов толкнул дверь и увидел улыбающуюся Андрееву, которая радостно протягивала ему руки.

– Спасибо за цветы. Прелесть какая! Таку-у-ю корзину роз в первый раз видела. Спасибо, милый, милый Са-авва Тимофеевич! – напевно поблагодарила она, ее темные глаза увлажнились.

Савва смущенно заулыбался, удерживая ее руки. Чуть дольше, чем позволяли приличия. И вдруг заметил на столике у зеркала записку.

– Это вам? Кто написал? – строго поинтересовался он, отпуская руки Марии Федоровны.

– Любопытство, знаете ли, признак дурного тона, – кокетливо рассмеялась актриса, – но от вас, друг мой, у меня секретов нет.

Взяв листок в руки, Андреева с видимым удовольствием прочитала вслух:

– Как вам? – живо поинтересовалась она, прикусив нижнюю губку, чтобы спрятать улыбку.

– Что за пиит? – хмуро уставился на нее Савва.

– А-а, ревнуете? – рассмеялась Андреева. – Вижу, вижу, ревнуете! Ах, вы ревнивец этакий! Это Мейерхольд. Сева, – небрежно сообщила она и отвернулась к зеркалу, чтобы припудрить скулы.

«Значит, его зовут Сева. Имя, пожалуй, не лучше фамилии», – раздраженно подумал Савва.

Андреева, заметив в зеркальном отражении хмурое лицо поклонника, снова рассмеялась.

– Савва Тимофеич! Полно вам! – повернулась она к Морозову. – Мне нет до Мейерхольда никакого дела.

Заметив недоверчивое выражение лица Саввы, продолжила:

– Ну посудите сами. У Севы лицо топором, голос скрипучий. Да и ему, говоря честно, до меня тоже дела никакого[6]. А записка со стишком – для него просто, как сорванный цветок для проходившей мимо женщины. Не более. Ну же, Савва Тимофеевич! Хватит дуться! – провела она пальцами по лацкану его пиджака. – Кстати, – услышала возбужденные голоса поклонников за дверью гримерной, – завтра у меня нет спектакля. Приходите вечером, как обычно. Непременно приходите!

Савва благодарно поцеловал ей руку, и Андреева с царственным видом опустилась в кресло лицом к двери.

В гримерную постучали и через мгновение комната заполнилась гурьбой восторженных почитателей. Морозов отошел к стене.

Мария Федоровна вскинула руку в знак прощания и растворилась среди цветов и восторгов.

Домой Савва пошел пешком. Чувствовал себя счастливым. «Богиня! Просто богиня!» – повторял он мысленно вновь и вновь, все еще не веря, что такая женщина – красивая, утонченная, талантливая, окруженная толпой восторженных поклонников, любого из которых могла поманить одним движением изящного пальчика, выбрала именно его. Понимал, что с каждым днем, с каждой новой встречей все более попадает под ее колдовское, манящее обаяние, растворяется в темных глазах, сходит с ума от случайного легкого соприкосновения, но ничего с собой поделать не мог, да и не хотел. Рядом с Марией Федоровной он вновь открыл в себе способность любить.

«Коготок увяз – всей птичке пропасть!» – выскочила из подсознания несвоевременная мыслишка.

«Ради такой женщины и птички не жаль! – отмахнулся Савва. – А истинная любовь – всегда жертва».

– Савва Тимофеевич! Приветствую вас! – из поравнявшегося с ним экипажа выглянула развеселая кудрявая голова.

«Федька Данилин, – узнал Савва. – С большим азартом проматывает свалившееся на него наследство».

– Чегой-то вы пешком разгуливаете, Савва Тимофеевич? – Гуляка вылез на подножку экипажа. – А где же ваш знаменитый автомобиль? Неужто сломался? – заливисто расхохотался он. – И то – лучше лошадок ничего нет! Может подвезти? Еду, гляжу, бредете, голову повесили, будто потеряли чего…