– Где ты раздобыл эту палку? – спросила она.

– Купил, – ответил Рэндольф.

– И что же, ты собираешься везти ее в Италию?

Да, собираюсь, – заявил мальчик.

Девушка осмотрела корсаж своего платья и расправила банты на груди. Потом снова устремила взгляд на открывающийся за парапетом вид.

– Брось ее лучше здесь, – сказала она после минутного молчания.

– Вы уезжаете в Италию? – почтительно осведомился Уинтерборн.

Девушка снова посмотрела ему в лицо.

– Да, сэр, – ответила она и больше ничего не добавила.

– И поедете через… э-э… через Симплон? – несколько смущенно продолжал Уинтерборн.

– Не знаю, – сказала она. – Да, через какую-то гору. – Рэндольф, через какую гору мы поедем?

– Куда?

– В Италию, – пояснил Уинтерборн.

– Не знаю, – сказал Рэндольф. – Я не хочу ехать в Италию. Я хочу в Америку.

– Да что ты! Италия такая красивая страна! – воскликнул молодой человек.

– А конфеты там продают? – громогласно осведомился Рэндольф.

– Надеюсь, что нет, – сказала его сестра. – Довольно тебе объедаться конфетами. И мама тоже так говорит.

– Да когда я их ел в последний раз? Сто лет не ел! – возразил ей мальчик, продолжая свои прыжки.

Девушка снова осмотрела корсаж платья, расправила банты, и Уинтерборн отважился сказать несколько слов о красоте открывающегося перед ними вида. Убедившись, что девушка не испытывает ни малейшего смущения, он и сам перестал смущаться. Ее свежее личико не залилось румянцем, даже самым легким, – следовательно, она не взволновалась, не почувствовала себя оскорбленной. Правда, она смотрела в сторону и словно не слушала его, но, очевидно, такое уж у нее было обыкновение. Уинтерборн продолжал говорить, обращая внимание своей собеседницы на некоторые местные достопримечательности, о которых ей, как выяснилось, ничего не было известно; она все чаще и чаще удостаивала его взглядом, и он убедился, что взгляд у нее прямой, открытый. В нем не чувствовалось ни малейшей нескромности, да разве мог быть нескромным смелый взгляд таких ясных, на редкость красивых глаз! Уинтерборну давно не приходилось видеть более очаровательного личика. Какие зубы, уши, носик, какая нежная кожа! Уинтерборн был большим ценителем женской красоты и любил вникать в нее, разбираться в ней. Так и тут – приглядевшись к своей молоденькой соотечественнице, он сделал кое-какие выводы. Это лицо никто бы не назвал незначительным, нет! Однако ему не хватало выразительности. Оно радовало глаз изяществом и тонкостью черт, но Уинтерборн отметил в нем, – великодушно прощая этот недостаток, – некоторую незаконченность. Сестра маленького Рэндольфа, по-видимому, кокетлива, думал он, и весьма своенравна, но в чертах ее милого, свежего и маловыразительного личика нельзя было подметить ни насмешливости, ни иронии.

Вскоре не замедлила проявиться и ее разговорчивость. Она сообщила ему, что они, то есть ее мать, Рэндольф и она сама, хотят провести зимние месяцы в Риме. Потом спросила его, «настоящий ли он американец». Ей это не пришло бы в голову, он больше похож на немца, особенно… это было сказано после некоторого колебания… особенно, когда говорит. Уинтерборн ответил со смехом, что ему попадались немцы, говорившие по-английски, как на родном языке, но он не помнит ни одного американца, который мог бы сойти за немца. Вслед за тем он посоветовал ей сесть на скамейку, так будет удобнее. Она ответила, что предпочитает стоять или ходить, и тут же последовала его совету. Потом сообщила ему, что они живут в штате Нью-Йорк – «если вы представляете, где это». Еще больше сведений Уинтерборн почерпнул у ее непоседливого братца, которого он поймал за руку и удержал на несколько минут около себя.