Что-то самое главное в жизни прошло мимо, что-то он так и не сумел почувствовать, потрогать, ощутить, до чего-то не дошел сам, что-то проскочило мимо, не задев его. Жизнь оказалась, в общем-то, ровной, без особых потрясений, боль была не смертельной, потери не такими уж безысходными, находки не столь потрясающими и, собственно, нечем гордиться и не из-за чего сильно переживать. Он не покорил вершин, не обрел глубочайших знаний, не постиг истину, не поразил мир открытиями. Нет у него достижений, о которых стоит рассказывать внукам, не обретены качества, которым бы завидовали окружающие, не совершены завоевания, из-за которых ему бы поклонялись.

Но, может быть, в этом и есть самая большая удача. Надо жить в соответствии со степенью своего безумия, его позывами, не пытаясь его просчитать, плыть по волнам своей слабости и получать от этого радость. Если ты не гений, то отчего нельзя возвыситься в интеллектуальной немощности и извлечь из нее преимущества?

Однако воображение человеческое, продолжает он этот диалог с собой, работает всегда в одном и том же направлении. Оно заполняет лишь то, чего не хватает тебе здесь и сейчас…

Его первая теща умерла в две тысячи седьмом, когда он уже тринадцать лет не жил со своим «доказательством». Теще было больше восьмидесяти, но меньше, чем ему сейчас.

Она всегда казалась ему мощной старухой, но в гробу она оказалась совсем маленькой. Мешки под глазами были у нее багровыми, словно налитыми кровью, и оттого она казалась еще живой, просто уснувшей. Это было, вероятно, потому, что сразу после кончины ее увезли в морг, но не делали вскрытие, зачем вскрытие восьмидесятилетней старухе, скончавшейся от саркомы, просто она была теперь замороженным куском, но сохраняла в лице некую величавость, которую носила в облике своем все последние годы, после того как стала одиноко дряхлеть. Во время прощания с тещей он пытался вспомнить, каким был его отец, когда он хоронил его, но не мог вызвать из памяти образ, как и сам момент прощания. Помнил лишь путь до кладбища. Отец был тоже замороженным и таким же неожиданно маленьким, он бился о борта гроба, пока они продвигались к кладбищу, и ему было жутко, хотя он и выпил перед этим стакан водки…

Мы плачем не над этими стариками, мы плачем над собой, нам горько от того, что тоже придется уйти, но нет никакого смысла в этих слезах. Великая старуха знает, что делает – она очищает дорогу.

Он сказал «Хорошо», когда подошел к своей бывшей жене, стоящей у гроба. Она посмотрела на него с удивлением и произнесла: «Спасибо, что ты пришел». Кому спасибо, за что, от кого?

Конечно же, он был несправедлив к ней, к своему «доказательству», к своей первой жене Ирине. Он мстил ей за несостоявшуюся любовь. Она чувствовала это, но продолжала бороться. Она пыталась выстроить свой идеальный мир, она жестко муштровала дочерей, как, впрочем, и его, своего мужа, он стал довольно пассивным к тому времени и, если бы не она, так бы и сидел с книжкой и блокнотом, закрывшись от всего мира. Она грузила его музыкой и утонченными беседами. Боже, как его раздражало это тогда. Он вел себя как ребенок, иногда по нескольку дней пил беспробудно, она терпела, неделями не разговаривала с ним… А потом он сбежал. Он ничего не мог ей предложить…

– Дед, ты на войне был? – Дэзи дергает его за кофту.

– Нет.

– Жаль. А то бы тебя на войне убило.

– Тогда бы и тебя не было.

– Почему? А-а!.. Врешь. У бабки еще другой муж был. Моложе тебя. И красивее. Я тоже тогда бы другая была. Красивая.

Она считает себя некрасивой. Головастик, превращающийся в принцессу. В ней уже ощущается то убийственное очарование, которое будет лишать мужчин разума. Это еще будет. Придет. Не переживай, Дэзи.