Тепло растекалось в теле мальчика, плескалось в голове, убаюкивая усталое сознание.

– Суп на плите! – крикнула мама из зала. – По-моему, ещё тёплый.

– Хорошо, – отозвался мальчик, с трудом отгоняя отягощающую его дрёму.

Он заставил себя подняться с сундука, снять перешитую из маминой шубы куртку, вязаную шапку с надписью «Puma», валенки-самокатки, пройти в ванную и подставить ладони под струю горячей воды. Наполнив горсть, мальчик плеснул себе в лицо: это вернуло ему способность осмысленно двигаться в заданном направлении. Он двинулся на свет.

Недавно купленная отцом люстра, похожая на сомкнутые краями суповые тарелки, ярко горела над восседавшим посреди кухни братом, который пел уже не из учебника английского:

На громыхавшего посудой мальчика он не обращал внимания. Мальчик достал из буфета чистую тарелку, налил в неё густого «бабушкиного супа», нарезал хлеба и сел за стол. Суп оказался едва тёплым, хлебать его приходилось, превозмогая отвращение к налипавшему на язык и нёбо жиру, но встать и разогреть было лень.

Рукопись (вернее, блеклая машинопись на тонкой и хрусткой бумаге), данная рыжеусым незнакомцем в цигейковом пальто, так и торчала из кармана брюк, куда мальчик сунул её.

– Что это у тебя? – спросил брат, отложив гитару.

– Рассказ.

– Рассказ? О чём?

– Не знаю. Я ещё не читал.

– Дай позырить…

– Ты же английский учишь.

– Уже нет. Я вообще не понимаю, зачем простому электрику знать английский язык. Вряд ли мне придётся чинить проводку в посольстве Великобритании. Так что я лучше рассказ твой почитаю.

– Он не мой. Мне самому интересно, что там написано.

– О'кей, я буду читать вслух.

Мальчик протянул брату свёрнутую в трубку машинопись. Тот развернул и принялся читать: сначала небрежно, слегка торопливо, но, чем дальше, тем с большим интересом. Мальчик взглянул в окно: за лёгкой тюлевой занавесью плыла в разрывах туч желтоватая луна. Сорвавшийся с цепи северный ветер метался меж домов, завывая и терзая клыками тонкую жесть подоконников. Тучи неслись всё быстрее и быстрее, подгоняемые страхом, луна мелькала в разрывах уже с какой-то кинематографической скоростью. Казалось, весь мир за окном скользит куда-то под откос…

«Что поделаешь, зима», – подумал Властелин вод, Потрясатель Вселенной, Великий хан монголов, сын Есугэй-багатура из рода Борджигин, кутаясь в тёплый, с меховым подбоем плащ. С северо-востока дул холодный ветер, именуемый в здешних местах «сухой кут», в отличие от «гнилого кута», задувавшего с северо-запада. Хотя снега ещё не было, чувствовалось, что вот-вот и пойдёт. Природа словно притихла. Сизые облака вытянуло в длинные ленты, из-за чего небо казалось похожим на пашню. Великий хан вобрал полной грудью (так, что раздались в стороны стальные пластины зерцала) холодный воздух. Он знал этот запах: горько-сладкий, щиплющий, надломленный запах духан-травы – жёсткой, как проволока, злой, сорной травы, которую даже скотина не ела из-за жгучего сока внутри и лишь шаманы изредка развешивали в юртах, чтобы отгонять болезни.

Великий хан взглянул на противоположный берег реки. С высокого холма, на котором он стоял, открывался великолепный обзор: город был виден, как на ладони. Белели одноэтажные и двухэтажные дома среди тонкого кружева обнажённых ветвей, желтели массивные оборонительные стены, голубели купола мечетей. Великий хан взглянул на город, как хозяин на выбранного к обеду барана… почти любуясь…

Войсковая колонна сильно растянулась вдоль дороги: её голова уже достигла пологого берега реки, а хвост едва показался из-за оплывшего от времени кургана на востоке. Отчётливо доносились редкие выкрики, лошадиное ржание и скрип многочисленных повозок. Плотный поток потных, усталых людей, понурых лошадей, осадных орудий мерно месил плодородную грязь оазиса.