– На сей раз всё будет иначе.

– Поживём – увидим, – Великий хан пристально всмотрелся в старика, но тут же, оборвав взгляд, повернулся и зашагал прочь.

– Ты не можешь меня отпустить…

Спускавшийся с холма Великий хан обернулся:

– Совсем забыл сказать: я не боюсь смерти.

Он взял коня у нукера, ожидавшего всё это время внизу.

– Проследите за стариком, – бросил Великий хан через плечо. – Только аккуратно.

– Слушаюсь, – кивнул нукер, исчезая в сумерках.

– Это что-то из Стругацких, – предположила Аделаида, всматриваясь.

– Или из Булычёва, – продолжил её аналогию Антон.

«Переступив» через зелёный прямоугольник газона, его взгляд беспрепятственно достиг охристого здания в сугубо советском стиле. Что-то вроде ДК в провинциальном городе. Девушке же оно напомнило родную школу. Там тоже был похожий на пенал остеклённый вход, с просматривающимися (особенно вечером – при электрическом освещении) лестничными пролётами. Этакий запоздалый – едва ли осознанный – отдалённый отзвук отечественного конструктивизма. Влево от входа – четыре ряда окон. Плюс прикрытые проросшей полынью приямки для окон полуподвального этажа, над которыми, чтобы не заливало водой, – самодельный навес, громыхавший в ненастье пасмурно и печально, как и подобает реликту великой эпохи.

Аделаиде всегда казалось, что советские здания сохранили преемственность с дореволюционными, не смотря на внешнюю непохожесть. Чувствовалось в них некое общее начало, общий образ жизни, что ли…

– Вы не совсем правы, – возразил Антон, когда девушка поделилась своими соображениями. – Есть одно принципиальное отличие. В советских зданиях – даже в типовых – чувствуется уверенность в себе. Они никому ничего не доказывают. В отличие от всех этих псевдоготических башенок и лжемодернистских завитушек. Типичный декаданс. Сплошная неуверенность. Всё зыбко и необязательно, как вкусы заказчика, не уверенного в своём собственном будущем. Такие стили всегда предшествуют социальным потрясениям…

– Тем не менее, мост Петра Великого – великолепен!

– Разве я спорю? Любой стиль имеет право на существование, коль он отражает настроения и вкусы времени. А упадок имеет свою грустную прелесть, как догорающий закат. Тем более – здесь, в бывшей столице империи, где сама природа склонна к неопределённости и умолчанию: сплошные туманы при неверном северном освещении. Классицизм ещё противостоит этому рассеянному свету своей чистотой линий, но уже барокко начинает поддаваться общему настроению, а рококо и модерн сами умножают его… Тут слишком зыбкая почва.

– Вы чего не спите? – удивилась мама, входя в кухню.

– Да, так, читали, – ответил брат, раскачиваясь на табурете.

– Нашли время, – мама прошла к столу, собрала грязную посуду и понесла её в мойку. – Завтра всем вставать ни свет, ни заря, а они тут философию развели на постном масле.

И она была права.

Мальчик наскоро почистил зубы, прошёл в тёмную спальню, ощупью, не включая света, разоблачился и втиснулся между пружинным матрасом и тяжёлым ватным одеялом. За стеклом мерно качались, словно отбивая поклоны, освещённые из соседних окон тополя.

Мальчик закрыл глаза, но в чёрном смоляном вареве по-прежнему летело изжелта-белое маслянистое пятно, ныряло во мгле летучей рыбой чьё-то воспалённое око, мелькал в самом зените пучеглазый угольный фонарь, выхватывая из небытия стремительный снег и матовую полосу асфальта, – летел, летел в мутном вареве снегопада размытый сгусток света, нырял в тёмных утробных водах фосфоресцирующий рыбий глаз, и рябило, дробилось в его зрачке радужными разводами золотистое марево, отступало вдаль, как отступается от береговых скал обременённое тишиной море, обнажая суть и дно, влажную, дымящуюся в холодном предрассветном воздухе гальку.