Я знаю, что проекты того времени, многие из которых никогда не были реализованы, приписывают исключительно «избранному квартету»: нашим «братьям Гракхам», Строганову и Новосильцеву, а также присоединившимся к ним польскому и малороссийскому магнатам. Понятно, что им было выгодно представить дело так, будто Негласный комитет оказался один против косного большинства, не понимающего и половины тех проблем, против которых они собирались бороться. Как представитель сего «большинства», скажу, что все было не совсем так. Конечно, имелись отдельные личности, которых приводил в шок простой факт, что мы собираемся ограничить (даже не отменить покамест) крепостную зависимость крестьянства и позволить получившим вольную рабам приобретать землю, которые называли тех, кто поддержал этот проект, «опаснейшими якобинцами. Будете смеяться, но в ту пору и ваш покорный слуга заслужил среди определенного круга единомышленников репутацию «вольнодумца», лишь только я заикнулся о необходимости как-то улучшить положение зависимых от меня людей. К счастью, большинство умных и просвещенных соотечественников поддержало мои взгляды.

Однако, что касается тех, кого я знал близко, моих ровесников, занимающих похожее положение при Дворе и в свете, то назвать их «стариками-консерваторами» было бы абсурдно. Каждый из нас хотел тоже стать сподвижником Государя, и некоторая неприязнь к «квартету» состояла именно в том, что они монополизировали место преобразователей. Князь Долгоруков предлагал в открытую воевать с ними, но я понимал, что этим мы только уроним себя в глазах императора и света. Пьер Волконский своего мнения на этот счет не имел и, в целом, поддерживал мое видение. Он-то мне и предложил составить проект о том, что меня волнует, и представить его на рассмотрение кому-нибудь из Негласного комитета. Поначалу я несколько возмутился. А если они присвоят мои труды себе? «Я не думаю, что они настолько бесчестны», – твердо проговорил князь в ответ на мои сомнения. – «Наоборот, кто-то из них тебя поддержит непременно».

«Но кто же?» – спросил я.

Мы тогда сидели у него на даче, которую он нанял недалеко от меня – место оказалось модным и все больше приближенных ко Двору людей нанимало там дома на лето или даже строилось – и глядели на закат. Мы только что вернулись с коронации, вдохновленные речами, произнесенными государем, и обдумывали, как нам применить себя в грядущем раю свободы, равенства и братства, обещанном нам.

Услышав мой вопрос, Волконский помедлил, затянувшись сигарой. Я и так был удивлен слышать от него подобные речи, весьма здравые и обдуманные. Честно говоря, доселе я полагал его глуповатым, – в основном, из-за немногословия и постоянного спокойствия, – разделяя распространенное заблуждение, будто бы молчаливый человек таков только потому, что ему нечего сказать.

После паузы, показавшейся мне затянувшейся, князь Петр произнес:

«Я бы на твоем месте первым обратился к графу Строганову».

«Он же… краснее красного», – тихо отвечал я, на миг усомнившись в здравомыслии своего друга.

Волконский улыбнулся.

«Был. В пятнадцать лет», – проговорил он тихо. – «Вспомни, кем ты был в том возрасте?»

Я вздохнул.

«Кем-кем? Большим идиотом».

«Как и все… Не знаю, что бы из меня выросло, додумайся мой папенька поручить мое образование гувернеру-якобинцу…»

«Про него говорили, будто бы он выдал королевскую семью Конвенту, когда они пытались сбежать», – неуверенно произнес он.

«Ты сам веришь в то, что от какого-то русского отрока могло столь многое зависеть?» – Пьер взглянул на меня весьма насмешливо, и я мигом устыдился всей абсурдности моих слов.