Разумеется, именно сестра Жанна будет рядом, когда летом ребенок появится на свет.

Именно за сестрой Жанной пошлют.

Старая монахиня почувствовала, как к горлу подступает зависть нищего. Да, верно, она завидовала маленькой Жанне, новый грех в ее гроссбухе, завидовала ее вере, решимости и легко дающимся слезам. Но также она завидовала и наступающему рассвету, заутрене, до которой еще столько часов. Она завидовала самому дневному свету, завидовала каждой женщине, которая вступит в него, делая один шаг за другим, и никакая боль не пригнет ее к земле, когда столько дел надо переделать.

Уверенная, что попадет на небо, ибо Богу известны ее прегрешения, сестра Сен-Савуар тем не менее – уже сейчас – завидовала живым.

Она отвернулась от холодного стекла и отмахнулась от мыслей о Боге, который привел ее сюда, чтобы Жанна могла последовать за ней. Так исполненная горечи старуха может повернуться спиной к неверному мужу.

Ребенок – девочка – родился в августе, спустя всего три недели после того, как умерла старая монахиня. Ее назвали Салли, но при крещении дали имя Сен-Савуар – в честь сестры и доброты, которую она проявила в тот печальный день. В тот сырой и хмурый день, когда перегорела лампочка. Когда наш молодой дедушка, бывший служащий «Бруклинского скоростного транзита», чью могилу мы так и не нашли, послал жену за покупками, а сам лег подремать.

Наш отец сидит в высокой коляске, точь-в-точь как в маленькой лодке, таким, по его словам, было его первое воспоминание из детства. Изгнанный из-под полога коляски-люльки, которую теперь занимал следующий младенец в пеленках, он цеплялся за бортики – малыш в носимой по волнам шлюпке. Сзади шла мать. Она огибала выбоины, преодолевала бордюры тротуаров и перекрестки решительными рывками, отчего вся конструкция: высокие колеса, рессоры и жесткий черный каркас коляски – сотрясалась и скрипела, вставала на дыбы у бордюров, взбрыкивала на булыжниках, качалась то влево, то вправо, огибая любопытных прохожих, собачьи колбаски, отбросы из овощных и бакалейных лавок и мусорные баки. Любую колдобину и любой поворот наш отец выдерживал с прямой спиной, расставив руки и крепко вцепившись в планширы своего корабля. Слева – деревья и автомобили, урны и фонарные столбы. Справа – дома, серый камень и кирпич, крылечки и дети, а еще острые пики заборов. Он же не отрывал глаз от линии горизонта, которая тянулась чуть выше черного бортика, всматривался в мир, как морской капитан, которому нужно преодолеть ледяной шторм. Он цепенел от страха.

За спиной у него мать считала все это неспешной прогулкой, хотя даже целой вселенной было не вместить ее вечную спешку, ее решительный натиск. Рядом с ней семенил, держась за ее юбку, старший брат отца. Она всем весом налегала на ручки коляски, в результате ее перед задирался (мальчика опрокидывало назад, и вздыбившийся горизонт закрывали деревья), потом приподнимала задние колеса (мальчика кидало вперед, и полоска серого тротуара устремлялась к его голове), когда приходилось одолевать очередной бордюр.

Когда же гуляющих укрыла тень, точно сами облака стали ниже, мать сбавила темп. С ними плавно поравнялась другая детская коляска, безмолвный черный призрачный галеон, который (почему-то он доподлинно это знал) все это время следовал за ними. Он услышал голос матери и ответ другой женщины, когда они развернулись у пруда посреди парка. Их разговор – бесконечный обмен репликами – серебрился смехом, точно рябь шла по иному водоему. Эта рябь его не успокаивала. Он держал спину прямо, а руки – на бортиках коляски. Он смотрел строго перед собой, лишь смутно улавливая краешком глаза других гуляющих, скользящие мимо деревья, тени колясок и катящих их женщин. Он не терял бдительности.