Конмаэлу нравилась его новая форма. Она лучше сидела, приятнее пахла, и погоны отвлекали внимание от того, что под этой формой скрывалось. На кителе появился первый знак отличия – медаль за меткую стрельбу: две скрещённые винтовки внутри лаврового венка. Молодому офицеру выделили отдельную комнату, похоже, в ней когда-то жили знатные господа – хозяева крепости или их гости. Еда получше, света побольше, встречные солдаты приветствовали его, и все называли его «господин лейтенант». Он отпустил короткую бороду и стал непохож на себя прежнего – старше, серьёзнее, безразличнее. Конмаэл заметил за собой изменения, которые не мог объяснить. Так, теперь, когда он умывался, вода затекала за ворот его рубашки, промачивая ткань и скатываясь на грудь. Всю жизнь он умывался аккуратно, но сейчас его руки будто сами по себе стали небрежны, и неуловимые движения делали его неряхой. До тех пор, пока ткань не высыхала, он ощущал прохладу на груди. Ещё он полюбил горький вкус. Всякий раз, когда в еде попадалась горчинка, он довольно щурился, прекрасно осознавая, что вкус ему неприятен. Больше его ничто не беспокоило.

Настал день расстрела одного из вражеских офицеров.

Казнь проводилась вне крепости, в редком леске у подножия холма. Утром Конмаэл и сержант Разин первыми пришли на место и ждали, когда подойдёт конвой и остальные солдаты бригады.

Зимний лес был тих и внушал умиротворение. Деревья скрадывали движения воздуха, лишь изредка самые старые из них поскрипывали от лёгкого ветра.

Матей возвышался рыжей глыбой, курил папиросу и слегка раскачивался, будто в его голове играла задорная мелодия. Конмаэл не знал, о чём завести разговор, да этого и не хотелось. Он мысленно подгонял минуты.

– Хорошо им напоследок воздуха-то глотнуть, а?

– Что?

– Ну пленным этим. Врагам. Столько дышать этой тюремной вонью, так хоть последние вдохи на вольном ветре.

– Может, для того их здесь и расстреливают, – буркнул Конмаэл.

Сержант зашёлся беззлобным смехом.

– Последние почести, а? Да пёс его знает… Отсюда хоронить их проще, да и некоторые сами себе ямы роют, когда земля не мёрзлая. С рекрутами туда-сюда не набегаешься.

– Почему сжигают не всех?

– Так угля не напасёшься. Офицеров мы обычно в землю. Прошлый командир говорил, пепел совсем ничего от человека не оставляет, а так хоть могила. Глупость! Как по мне, чего костям в земле гнить – человеку-то уже всё равно. – Матей сплюнул на папиросу и выкинул окурок. – А родные так и так не найдут.

– Значит, офицеров всё-таки признают за людей.

Сержант покосился на своего нового командира.

– Как по мне, руки-ноги-голова есть, стало быть, человек. Мы же и стреляем их только потому, что они люди. Среди зверья сволочей нет – будь то звери, не творилось бы такого. Хоть кем их признавай.

Конмаэл не стал отвечать и отвернулся.

Вскоре конвой привёл пленного офицера, их сопровождали Игнот, который нёс лопату, и Гектор с Харой, вооружённые винтовками.

Приговорённый был не таким, каких Конмаэлу приходилось видеть прежде. Молодой, темноволосый и голубоглазый, крепкий и чистый, пленный держался со спокойным достоинством, и даже неряшливая одежда не портила впечатления. Он немного дрожал от холода.

– Господин лейтенант Форальберг, разрешите доложить – капитан Леопольд Линдебран доставлен для исполнения приговора, – Гектор отчеканил каждое слово. Он был молод и полон служебного энтузиазма.

– Господин Форальберг… – пленный подал голос, чем немало удивил Конмаэла. Разговаривает. – Не в моём положении просить, но, пожалуйста, возьмите письмо. – Он достал из кармана помятый конверт. – Это мои последние слова для жены и сына. Прошу, передайте им, когда почтовое сообщение станет возможным. Даже если это случится нескоро.