– Здесь то же самое. Но если ты насчет следствия, тебе лучше поговорить с Яном.

– Тогда бы я позвонил ему. Дело вот в чем: через час я назначил пресс-конференцию, и мне надо что-то сказать.

– Вот как? Но…

– Что угодно. Только чтобы они на некоторое время успокоились.

– Слишком рано. У нас все еще нет четкого расклада, и Рихтеру нужно больше…

– Дуня, у меня такое чувство, будто мы сбиваемся с курса. Ведь у вас должно быть хоть что-то? Если нет, чем вы тогда занимались столько часов?

– Кое-какие улики указывают на то, что здесь замешан третий человек. Но на данный момент мы точно не знаем, каким образом и какую роль он мог играть.

– Значит, это может быть как любовник, так и преступник?

– Или и то и другое, – сказала Дуня, почувствовав, что идет по такому тонкому льду, что не провалится только чудом. – Но пока что это лишь отдельные версии. На твоем месте я бы проявила очень большую осторожность…

– Но сейчас ты, к счастью, не на моем месте. Передай остальным, что, как только вы приедете обратно на работу, у нас будет собрание. Увидимся. – В трубке щелкнуло.

– Прости, но что, черт возьми, это значит? – спросил Хеск. – Что? Почему он звонит тебе, когда следствие веду я?

– Сама удивляюсь. Понятия не имею.

– Ты полностью в этом уверена?

– На что ты намекаешь? Что я якобы тайно встречалась со Слейзнером, чтобы взять на себя расследование?

Хеск развел руками.

– Это не я пришел сюда на час позже всех остальных.

Дуня почувствовала, что ей надо сесть.

Дурнота вернулась.

Фабиан Риск составил длинный список вещей, которые хотел проверить. Он хотел связаться с ответственным за безопасность в здании Риксдага и попросить копию видео, снятого камерой наблюдения, который он видел в Полиции безопасности. Он хотел детально изучить распечатку телефонных разговоров, которые Карл-Эрик Гримос вел последние часы до исчезновения, и к тому же встретиться с водителем, который ждал министра в машине. Но ничего этого он не мог сделать. Он мог только притвориться, что у него сколько угодно времени, и сесть с остальными за круглый стол в совещательной комнате, в которой, несмотря на то что собрание еще даже не началось, уже было нечем дышать.

Держа в руках помеченные кофейные чашки, все отодвинули стулья, которые за долгие годы протерлись и стали «своими», и сели. Один раз несколько лет назад Фабиан не удержался и сел на чей-то чужой стул, чтобы увидеть реакцию коллег. Но вскоре посчитал эту затею слишком рискованной и пересел, пока не стало поздно.

По кругу пустили термос с кофе, который так долго стоял на плите, что его вкус больше напоминал дубильную кислоту, чем кофе. Как всегда, жестяная коробка с печеньем Danish cookies застряла у Маркуса Хеглунда, который упрямо выбирал свои любимые печенья, которых, как заметил Фабиан, становилось все больше и больше. Он не мог понять, куда девалось то, что Маркус в себя запихивал. Во всяком случае, на его талии это никак не отражалось. Правда, ему еще не исполнилось и тридцати пяти, но это ничего не значит. Организм Фабиана стал по-другому сжигать калории еще в возрасте двадцати пяти лет, и с тех пор все, что он клал в рот, упорно откладывалось снаружи.

Коробку с печеньем в свое время стал приносить не кто иной, как Карл-Эрик Гримос, и с тех пор это превратилось в традицию, существующую самостоятельно. Как упертый таракан, который никак не хочет уходить из жизни. Эдельман никогда не ел печенья и несколько лет назад сделал дерзкую попытку покончить с традицией, но ему оказали такое сильное сопротивление, что он в мгновение ока все вернул обратно. Фабиан не понимал этих протестов и был уверен в том, что на самом деле никому не нравятся масляные печенья, обсыпанные сахарной крошкой. Во всяком случае, никому, кроме Хеглунда.