Я ухожу от нее в сумерках, когда свет уже скрадывает линии, прячет ясность дня. Успокоенная, притихшая, я иду домой короткой дорогой, решив срезать путь. Так тихо. Необычайно тихо. Не слышно ничего – ни птах, ни зверья, ни шороха ветра. Кажется, будто сон все ещё длится, но теперь он разросся на весь мир, укрыл его покровом тишины.

На поляне, где собираются вечерами, никого. Трава несмятая, будто по ней не ходили. От реки тянет прохладой, наверное, из-за этого у меня леденеют руки. «Пусть всё будет хорошо, пусть всё будет хорошо», – повторяю снова и снова, заклинаю то ли себя, то ли неведомое нечто, что всегда рядом.

Наш дуб молчит. Я вхожу, пусть и с трудом, но пробираюсь внутрь, проталкиваюсь сквозь застывшую кору, и облегченно вздыхаю. Родители спят. Я устраиваюсь рядом и долго лежу без сна, слушая их дыхание. Наутро они не проснулись – не слыша меня, продолжали спать, улыбаясь чему-то далекому.

Я бродила от дома к дому, звала, сначала тихо, а потом все громче и громче, пока не начала кричать. На один из таких криков отзывается эхо. Звук идёт из густого малинника, что раскинулся за дубравой, подальше от нахоженных троп.

– Ау! – Наверное, я и впрямь заплутала в страхах.

– Не ори, – отвечают мне.

Исцарапанный, весь какой-то мятый, из кустов вываливается парнишка. Хотя посёлок невелик – нас едва ли наберется пара сотен, – но его я не знаю. У него сумасшедшие глаза и длинные пальцы.

– А где все? У вас всегда так тихо?

– Нет… – Он смотрит, и я пускаюсь в объяснения: – Я вернулась… Вечером… Все спят, и я уснула. Но я проснулась, а они… И никто не отвечает…

– Как в балладе о спящей дриаде, да?

– Да! Как в ней, – согласно киваю я и невесть отчего улыбаюсь.

– Тебя как зовут?

– Лия.

– Давай, Лия, попробуем кого-нибудь разбудить. Я голосистый, – ухмыляется он.

Я веду его домой. Кое-как он проходит внутрь и, завидя родителей, хмурится. Мне остаётся лишь наблюдать за тем, как он их тормошит, щиплет, даже поёт – на удивление высоким чистым голосом. Наверное, он и есть тот самый Аль, настигает меня позднее прозрение.

– Остальные тоже спят?

– Не знаю… Я не могу к ним попасть, а они не отвечают.

– И деревья молчат… – не спрашивает он.

Мы стоим у дуба, под пышной кроной. От жара полуденного солнца не спасает и густая тень. В обычный день я бы ушла к реке, но сейчас мне страшно оставаться одной среди непривычно тихого леса. Парень жует соты – когда только успел стянуть? – и рассматривает меня.

– Я Аль. Так что делать-то будем?

Странно, но за суматохой этого утра я и не подумала, что со всей путаницей придётся разбираться мне. Наверняка на моём лице отражаются все мысли, потому что Аль спрашивает:

– Ну, подождем, пока проснутся? Или сразу пойдем в Бор?

– Подождем. – Не хочу бросать своих. Может, это глупо, но мне кажется, что они ждут моей помощи.

Аль пожимает плечами и идёт к малиннику. Приходится следовать за ним, чтоб не потерять из виду. Вдруг он зайдет за ствол того корявого дуба, где живёт милейшая пара, и сгинет навсегда? Глупости, знаю, но не отрываю взгляда от узкой спины. Он роется в кустах, ругает колючки и выуживает потрепанную котомку и кифару, на удивление ухоженную и лоснящуюся.

– Хочешь послушать? – спрашивает Аль. В его глазах горит восторг, когда он ласково гладит струны.

Я киваю. И пропадаю, едва заслышав первые звуки. Наверное, он волшебник, раз сумел заставить меня позабыть обо всем, кроме музыки. Голос сплетается с мелодией, взлетает ввысь, уводя за собой в мир чудес, где нет ничего плохого или отвратного. Слова песен – если они были – совершенно неважны, ведь достаточно простого напева.