В процессе работы над биографическим романом мне пришлось познакомиться с людьми, о которых я узнавала из писем. Почти все они ещё живы, но далеко не все в здравом уме. За много лет неустанного труда (а я была буквально помешана на своей книге и не могла думать ни о чём другом) у меня набралось немало материала, и образ моей матери стал довольно зримым. Я и сама будто бы превратилась в её верную союзницу, близкую подругу, родственную душу, а возможно, даже стала её двойником.

В своей голове я придумывала бесчисленное множество ответов на её честные, искренние письма, сочиняла диалоги, которые никогда не могли произойти. Но всё же мне хотелось верить, что она меня слышит. Я и сейчас продолжаю верить, что мама знает каждое слово моей книги, ведь именно она и помогла мне её написать.

– Как твои дела? Представляю, как утомительна популярность! – папа пододвинул ко мне тарелку с моим любимым клубничным чизкейком. Он до сих пор считал меня маленькой девочкой, больше всего на свете обожающей сладости. Моя мама тоже любила этот десерт. Наверное, поэтому он был нам так дорог.

Я потянулась к чизкейку и только сейчас заметила, что всё это время держала вместо ложки авторучку. Моя давняя привычка: обязательно нужно сжимать её в руках, иначе не получится ни на чём сконцентрироваться. Когда начала писать роман, всюду носила с собой блокнот и ручку. Мало ли мне придёт в голову какая-нибудь потрясающая идея или кто-нибудь из моих героев совершенно неожиданно захочет высказаться, а я не запомню его дерзкую реплику?

– Ты ведь знаешь, мне это не нужно, – отложила ручку в сторону и взяла ложку. – Возможно, я никогда больше ничего не напишу, – пожала плечами и отправила кусочек нежного чизкейка в рот.

– Я бы не был так уверен, – загадочно улыбнулся папа и поправил свой небрежный пучок. Он почти постоянно ходил с этой причёской: не любил стричь волосы и в то же время терпеть не мог, когда они мешались.

Сегодня вместе с букетом васильков папа принёс мне последнее письмо. Я немного волновалась, ведь книга уже написана и даже издана… Что, если это всё изменит, перечеркнёт, опрокинет мои и без того хрупкие ожидания?

Я хотела, чтобы она призналась мне в любви. Я не хотела ничего другого, иначе… Настороженно посмотрела в сторону запечатанного конверта и скрестила пальцы. Папа кивнул и легонько сжал мою напряжённую руку.

– Всё будет хорошо, дорогая. Я же обещал тебе, что это никак не повлияет на твою книгу. Просто распечатай письмо.

Я открыла конверт и невольно зажмурилась. Даже и не знаю, чего именно я боялась и почему мои пальцы продолжали дрожать, как у пианиста-паралитика, обворованного судьбой. И вот он привычно тянется к чёрно-белым клавишам, чтобы стереть с них толстый слой пыли, но желанного соприкосновения не происходит. Тяжёлые локти уничтожают созвучия, и на комнатный мир хищным зверем наваливается оглушительная тишина. Музыкант беззвучно рыдает над распахнутым роялем, и слёзы падают на колени несыгранной мелодии…

Я достала письмо, открыла глаза и… Безупречно пустой лист, слегка пожелтевший от прерывистого дыхания времени. Здесь нет ничего, что должно быть в любом письме. Ни приветствия, ни подписи… Может быть, папа что-нибудь перепутал? Перевела на него вопросительный взгляд и, разумеется, потребовала объяснений, потому что сама я не умела разгадывать подобные загадки.

– Ты же знаешь, чего хотела твоя мама больше всего, – осторожно напомнил папа, коснувшись кончиков тёмных усов. Я обняла себя за плечи, потому что сильно озябла. Сидела, повернувшись спиной к входной двери, и вздрагивала всякий раз, когда она открывалась.