– Пушкин? Мама сказала, стихи разбирать будем.

– Будем. А ты… да, а к тебе можно на «ты»? Спасибо. А ты потом отрывки – наизусть… Ну надо: без этого – никак.

Мысленно поблагодарив Варьку за то, что она переломала ноги на Пушкине (я еще не повторила Лермонтова), я сказала:

– Слушай, мы не будем выходить за пределы программы, но есть некоторые стихотворения, по которым легче запомнить другие – программные в том числе. Понимаешь, они как бы вбирают в себя сразу несколько произведений… Ну как будто это наброски, творческие зарисовки, замыслы…

Варька явно изнывала и от набросков, и от замыслов. И тут я отчетливо поняла: три академических часа (то есть два часа пятнадцать минут) со скучающей Варькой я не выдержу. Я сдохну. И покурить не выйдешь – наверное, никто бы не возражал, но после моего недообморока как-то неловко… Знаете, в чем плюс групповых занятий? А вот в чем: даже если всякие Милы смотрят на вас, как на кусок дерьма, а всякие Червячилы отслеживают всю вашу лажу и фиксируют случаи вашего вопиющего непрофессионализма, у вас есть Вася! И когда Васе станет совсем невмоготу слушать про мотив пути в творчестве Пушкина, вы всегда можете сказать:

– Вася! А вы читали «Телегу жизни»? А я знаю, почему не читали: вам мама запрещала читать неприличные стихи с использованием ненормативной лексики… Ну, нехороших слов… Нет-нет, в «Телеге жизни» их вроде бы и нет, а… вроде и есть… Как так? А рифма. Рифма подсказывает нам знакомое с детства выражение… Да, кажется, двадцать третий… или двадцать четвертый год – конец Южной ссылки.

Вы ведь не сомневаетесь, что Вася в ту же секунду отыщет нужное стихотворение – пусть для этого потребуется отнять книгу у Червячилы, предварительно ткнув того в спину кулаком? Вы же не сомневаетесь, что Вася с наслаждением заведет:

– С утра садимся…

Вы можете сколько угодно кричать:

– Нет, Вася, нет! Вася, не надо!

Но орать поздно, раньше думать надо было, а сейчас слушайте – всем сердцем, всем классом слушайте музыку Васиной декламации:

И не надейтесь: никакой дружный хохот не сможет перекрыть Васиного победного клича.

– А можно я включу эту цитату в свое сочинение? – Савелий-справа нагленько смотрит на меня сквозь марево всех своих пламенеющих прыщей.

– Не советую: в тексте же выражение заменено точками. А вдруг автор имел в виду какое-то другое слово?

– А какое? – Савелий демонстрирует искреннюю заинтересованность.

– Нина-Серафимна! А где еще у Пушкина такое? – интересуется Вася.

– У Пушкина?.. А знаете, Вася, есть ведь другие поэты: Маяковский, например…

– А что Маяковский?

– О! Я знаю! – Карен, не вставая, объявил: «Нате!». – И тут же засомневался: – Или «Вам»?.. Да оба классные!

– А еще «Облако в штанах», – сказала я.

– Позвольте! – поднялся Червячила. – В «Облаке…» нет…

– Да, там нет непечатных слов в напечатанном виде… то есть там так же, как у Пушкина, – рифма. А еще ритм! – говорю я.

– Разве? – задумался Червячила. – Что-то я не припомню…

– А, Червячила! Попался? – ликует Вася. – Нина-Серафимна, а повторите название…

– А знаете, как это называется? – в меня упирается дерзкий и беспощадный взгляд Милы. – Дешевый популизм. Типа такой продвинутый учитель: и про мат все знает, и самостоятельные до сих пор не проверил…

Но вот что мне в этой гадюке больше всего не нравится? Брезгливое выражение лица, которое с возрастом превратится в вечно недовольную мину, как у скисших теток? Умение ткнуть в больное место – прямо ржавым гвоздем ткнуть, да еще и провернуть два раза? А может, ты, Ниночка, просто завидуешь? Шестнадцати годам завидуешь, совершенству фигуры, незагаженной перспективе юной жизни, новой сумке модели «планшет»? Нет, пожалуй, нет: не люблю я сумки-планшеты. Не мое это. Вот у Зои – сумка модели Birkin – мое… В смысле, конечно, ее, Зоино, но и мое – тоже. А Мила – это чужое. И даже враждебное – не потому враждебное, что я Милу явно раздражаю, а потому враждебное, что Мила меня явно раздражает. Знаете, есть такие люди, на которых посмотришь – неважно, молодые они или старые, красивые или не очень, но ты смотришь на них, и тебе становится до смерти скучно… Ты даже не знаешь, отчего это, но все, что до этого казалось голубым и зеленым, вдруг становится шероховато-серым. Надеваешь ты, скажем, бабулино любимое колечко – серебряное, с маленьким аметистом, и то и дело поглядываешь себе на палец с точечкой сиреневого предвечернего неба, и вдруг слышишь: