Поначалу я думала отдать её на удочерение. Я представляла себе пару, которая заберёт девочку себе и будет относиться к ней как к собственному ребёнку. Сделай я так, возможно, и мои родители остались бы в Исландии. В последний раз я получила от них весточку в виде письма, которое оказалось у меня в почтовом ящике через несколько дней после рождения дочери. Я сразу же узнала почерк моей матери на конверте и вскрыла его одним рывком, как изголодавшийся ребёнок. В конверт не было вложено ничего, кроме стандартной открытки с заранее набранным поздравлением, под которым мать от руки приписала их имена. Не мама и папа, а просто имена, будто я и не дочь им, а какая-то дальняя родственница.

Поэтому я пытаюсь снизить ожидания, когда следующим днём держу в руках конверт, который моя мать надписала своим витиеватым почерком. Конверт испачкался и помялся – видно, почтальон случайно уронил его в лужу. Войдя в квартиру, я кладу его на кухонный стол и готовлю себе кофе, стараясь дышать ровнее. Я беру конверт в руку, только когда сажусь к столу с чашкой кофе. Конверт тонкий, но внутри него что-то подвижное. Я распечатываю его, и на стол выпадает тоненькая серебряная цепочка, рассчитанная на детскую шею. На цепочке – маленькая серебряная подвеска, на которой выгравирована буква Х – первая буква имени моей дочери.

Сайюнн услышала смех, едва открыв дверь. Такой смех, от которого начинает болеть живот и становится трудно дышать. Когда она сама в последний раз так смеялась? Похоже, ещё в подростковом возрасте. Фаннар был всем хорош: добрый, понимающий, надёжный и верный, но только совсем не смешливый. Иногда они, конечно, над чем-нибудь вместе посмеивались, но никак не до колик в животе – смехом, похожим на тот, что доносился сейчас из комнаты Хеклы.

Сайюнн подошла к её двери, но, прежде чем постучать, ещё пару мгновений послушала: хотя бы так она могла заново пережить те времена, которые, по крайней мере в её памяти, были полны заманчивых перспектив. Когда она была подростком, ей казалось, что так будет всегда, будто зрелость придёт совсем не скоро, а она навсегда останется этой юной девушкой, которая не обязана решать, как ей быть и что делать со своей жизнью. Было ощущение, что время тянется бесконечно, но теперь, оглядываясь назад, Сайюнн не могла поверить, насколько коротким был этот период молодости. Зрелость подкралась незаметно, и не успела она оглянуться, как всё поменялось. Подруги у неё были всё те же, но, встречаясь, они больше не лежали бок о бок на кровати, не слушали музыку на кассетах и не обсуждали парней. Нет, теперь они говорили о кредитах, политике и повышении зарплат. О своих мужьях, детях, коллегах и знакомых. Они никогда не смеялись так, как смеются сейчас девочки.

– Хекла? – Сайюнн осторожно приоткрыла дверь, и подружкам удалось наконец немного отдышаться. Они лежали на кровати, разумеется, с телефонами в руках, а их носки были свалены в кучу на полу.

– Да, – приподнявшись на кровати и всё ещё пытаясь унять смех, произнесла Хекла.

– Останетесь на ужин, девочки? Я думала заказать пиццу.

– О, йес!.. – воскликнула Диса, а потом спохватилась: – То есть да, спасибо.

– Мне только у мамы нужно спросить, – сказала Тинна.

– Мне, вообще-то, тоже, – добавила Диса.

– Я позвоню вашим мамам, – предложила Сайюнн, подумав, какие они всё же милые девчонки, всегда вежливые и обходительные, но очень разные. Тинна – высокая, с копной белокурых волос (возможно, крашеных), крупная, но без лишнего веса. Она была поспокойнее, чем Диса, говорила немного, но когда говорила, то по делу. Не то чтобы застенчивая, скорее сдержанная – себе на уме. Диса – её полная противоположность – была начисто лишена всякой застенчивости и болтала с Сайюнн так, будто они сверстницы. Сайюнн даже иногда забывала, что Дисе всего лишь пятнадцать лет – так её увлекали их беседы на кухне, пока Тинна и Хекла были погружены в свои телефоны.