Они с Сайваром поднялись, и Сайюнн проводила их до двери.

– Полагаю, Хекле будет полезным получить психологическую поддержку, – сказала она, оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что её слова не долетают до девочки. – Для неё это большой удар.

– Разумеется, – успокоила её Эльма. – Я распоряжусь, чтобы с вами связались на этот счёт. Это не подлежит сомнению.

Сайюнн кивнула.

– Ну, а в общем и целом, как она, на ваш взгляд? – спросила Эльма.

– В общем и целом?

– В последние месяцы, я имею в виду. Ей удалось адаптироваться к новым обстоятельствам?

– Да, вполне, – сказала Сайюнн. – Хотя она и не понимает, что ей теперь со всем этим делать. У меня ощущение, что она несколько растеряна. Поэтому я и полагаю, что ей не повредит помощь специалиста. Их отношения с Марианной не были типичными отношениями матери и дочери – Хекле часто не хотелось возвращаться домой после выходных, которые она проводила у нас, так что нам даже приходилось увещевать её.

– Понимаю.

– Вот, – продолжала Сайюнн. – Поэтому в некотором смысле для Хеклы это даже благо. Я не говорю, что смерть матери для неё благо, боже упаси. Однако обстоятельства изменились для неё в лучшую сторону, и я убеждена, что девочка рада тому, что теперь сможет постоянно проживать с нами.

Эльма улыбнулась, хотя это замечание и показалось ей не совсем к месту. Безусловно, Сайюнн и Фаннар жили в более благоприятных условиях, чем Марианна: у них и дом был попросторнее, и машина попрестижнее. Однако, насколько было известно Эльме, Хекла не подвергалась какому-либо вредному влиянию со стороны матери, хотя Марианне и требовалась поддержка со стороны социальных учреждений.

– Когда она впервые оказалась у вас на попечении?

Сайюнн улыбнулась:

– Когда ей было три года – совсем кроха. Она была таким чудесным ребёнком, что мне хотелось прижать её к себе и больше никогда не отпускать.

Я была настолько опустошённой не всегда. В детстве я испытывала все чувства: и гнев, и ненависть, и любовь, и печаль. Видимо, я испытала их в таком количестве, что их просто больше не осталось. Эта бесчувственность в теле и в душе и заставляет меня совершать поступки, которые кому-то покажутся отвратительными. Но мне плевать. Кажется, во мне угасли все эмоции, кроме кипящей, клокочущей, пылающей злобы, которую я не в силах унять. Как и в детстве, когда у меня начинали дрожать пальцы, а лицо покрывалось испариной. Я ощущала себя воздушным шариком, который растягивался всё больше и больше, пока наконец не лопался с громким хлопком. Временами я вымещала гнев на родителях, а временами на кукле по имени Маттхильдюр. Кукла была лысая, и у неё закрывались глаза, когда её наклоняли назад. Мне было совсем не интересно катать её в кукольной коляске, как это делали мои подружки, а уж тем более наряжать её и поить из бутылочки ненастоящим молоком.

Один раз я рассердилась не на шутку. Даже не знаю почему: возможно, из-за чего-то, что сделали – ну или не сделали – мои родители. Да и какая разница? Помню только, что захлопнула дверь в мою комнату и изо всех сил пыталась сдержать слёзы ярости, но мне это не удалось. Я стояла посреди комнаты, и мой взгляд упал на Маттхильдюр, которая сидела на моей кровати в своём хорошеньком платьице. Её пустые глаза тупо уставились в пространство, а на губах застыла нелепая улыбка, словно она вечно испытывала какую-то радость. Я схватила её и не задумываясь дважды ударила головой об стену. А потом вошла в раж и принялась неистово бить куклу об стену снова и снова, пока у меня не заболели руки и дыхание не стало прерывистым от напряжения. В конце концов я швырнула Маттхильдюр на пол. Несколько мгновений я стояла неподвижно, будто задеревенела. В тот момент я не понимала, приятное это ощущение или скверное. Злость прошла, но взглянув на валяющуюся на полу куклу с полоской розовой краски на лбу, я прониклась чувством того, что совершила что-то нехорошее. Наклонившись, я подняла куклу, крепко прижала её к груди и стала покачивать, произнося нараспев: