Он никогда не трогал моих денег. Или я так думала.

Говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Отвратительное, избитое клише, но я не могу удержаться от мысли, что в данном случае оно окажется справедливым.

Может, он и Брант Гидеон, но он все-таки Гидеон.

Возвращается мама с папиными очками в руках. Отец берет телефон с кофейного столика, находит нужную страницу, и я понимаю, что мама ничего не знает, а отец просто щадит мою гордость, потому что считает, будто что-то в моем замужестве не так.

Если бы он только знал…

Собрав пустые тарелки и столовое серебро, молча несу их на кухню и благодарю Бога, что вернулась мама и не нужно заканчивать этот разговор с отцом.

Трясущимися руками мою посуду, глаза затуманиваются горючими слезами. Как только родители отправятся спать, войду на свой аккаунт и посмотрю эти переводы. Насколько мне известно, Брант никаких больших покупок не делал. По нашей дорожке на роскошной новой машине к дому не подъезжал, бриллиантов мне не дарил.

Черт возьми, даже костюм, который он надевал в музей «Беллхаус» на прошлой неделе, куплен два года назад.

Все это какая-то бессмыслица.

Единственное правдоподобное объяснение заключается в том, что этими деньгами – моими деньгами – он платит за молчание своей любовницы.

Я кричу.

Но только мысленно, в голове… там, где никто не услышит.

Кровать проседает, одеяло натягивается, и я пробуждаюсь от крепкого зимнего сна. Сон мне очень понравился, потому что в нем не было ничего похожего на стылую темную хижину. Там была Мама. И Иви. Там было тепло, и мы водили во дворе хоровод.

Но чем быстрее возвращаюсь к действительности, тем сильнее стирается из памяти сон, тем отчетливее я осознаю наше одиночество.

Сэйдж прижимается ко мне, этим и объясняется движение уложенных слоями лоскутных одеял. Она обнимает меня, пальцы ледяные. По моему телу пробегает легкая дрожь, потом я согреваюсь снова… или почти согреваюсь. Подоткнув одеяло, трогаю ее дрожащую руку – «гусиной кожи» нет, а значит, Сэйдж не замерзла – ей страшно.

Прошлым вечером кто-то стучал в нашу дверь. Мы ждали два часа, прежде чем осмелились выглянуть в окно. Убедившись, что незваный гость ушел, я с ножом в руке бросилась в курятник, чтобы забрать ружье.

Шестьдесят футов туда и шестьдесят обратно, и все бегом. Времени осматриваться, все ли в порядке, не было, но все вроде бы осталось на своих местах.

Может быть, мы вообразили себе этот стук? Может быть, это стрелял и трещал огонь в очаге или какой-то зверь точил когти о нашу дверь?

Вскоре мое левое ухо наполняется посапыванием сестры, и я ловлю себя на том, что снова ей завидую.

В последнее время я сильно устаю и все же иногда по ночам не могу заснуть, смотрю в потолок и считаю тиканье настенных часов, пока не впадаю в забытье. Иной раз насчитываю более двух тысяч. Раньше я, бывало, вставала и рисовала у огня, если не спалось. Но теперь от моих карандашей остались только огрызки, а бумага для рисования закончилась вскоре после того, как Мама с Иви ушли.

Иногда до того хочется рисовать, что пальцы ноют.

Такие ночи становятся сущей пыткой.

Вдыхаю ледяной воздух, выдыхаю и смотрю, как вокруг меня клубится пар. Осторожно приподнявшись, протираю глаза и стараюсь рассмотреть огонь, тлеющий в очаге в другом конце комнаты.

Сэйдж забыла перед сном подбросить дров.

Опять.

Сбрасываю с нас обеих одеяла, хватаю два небольших поленца и кочергу и, сонная, кое-как умудряюсь оживить огонь.

Потираю руки и тяну ладони к жару очага. Когда в темноте больше не видно пара от дыхания, возвращаюсь в постель.

– Прости, Рен, – шепчет Сэйдж, полуоткрыв глаза.