Прямо на него ехал милицейский патруль. Рядом с водителем сидел сержант. Огромный, красномордый. Он смотрел на моего друга, вытаращив глаза.

– И что? – поинтересовался я. – Чем всё кончилось?

– Ничем, – ответил он. – Я посмотрел мимо. Потому что я его не узнал. Никогда не видел.

Мы ехали и молчали. Потом я спросил:

– Красивая девушка была?

Он оживился.

– Такая редкая красавица. Таких на улице не встретишь. Даже не знаю, что их связывало.

– Да… – протянул я и повторил, не зная, что добавить. – Да, брат…

– Смех и радость мы приносим людям, – сказал он.

Леша стал писать стихи. Я сам писал, в минуты роковые. Потом всё оборвалось так же стремительно как и началось. Стихи можно писать только когда тебе неспокойно. Как только в жизни воцаряется покой, сразу переходишь на прозу.

Но Леша меня этим признанием удивил. Когда мы виделись последний раз, он был мрачен и напряжен. Затянувшаяся ссора с бывшей, очередной нелепый шаг в бизнесе, продажа квартиры – чтобы появившиеся деньги вложить в новый неоправданно рисковый проект. Он приходил советоваться, кивал, соглашаясь с доводами, и поступал наперекор. Чтобы потом прийти и опять просить совета.

И вдруг он меня окликнул в метро. Веселый и радостный, как много лет назад.

– Друг мой, – сказал я. – Ты так чудесно выглядишь. Молодчик. Как ты?

Он заулыбался еще шире.

– У меня всё хорошо, – сообщил он. – Пошел учиться, на платное.

– А работа? – спросил я. – И где ты живешь?

– По работе есть пока сложности, буду преодолевать.

– На личном фронте как?

Как-то так получалось, что спрашивал только я. Но ему нравился мой интерес к его делам.

– Есть одна девушка. Начали встречаться. Теперь буду работать над тем, чтобы улучшать наши отношения.

Леша всегда говорил в таком стиле. Приходилось постоянно переспрашивать, чтобы вытащить из него конкретику.

– «Чистые пруды», – сказали нам. – Переход на станцию «Тургеневская». Осторожно, двери закрываются.

Я выскочил, благо стоял у двери. И услышал, поднимая приветственно руку:

– Начал писать стихи. Пришлю.

Я кивнул. Я люблю, когда люди пробуют писать. Это одно из лучших занятий на свете.

Он прислал мне на телефон несколько сообщений. Я открыл – это были аудиофайлы. Читал он замечательно. Тем более голос у него был медовый.

Стихи были наивные и тем хорошие. Первое вызывало память о Есенине, второе было похоже на Евтушенко. Но на Евтушенко, который вдруг начал писать в ритме Есенина. Или на Есенина вдруг заговорившего языком Евтушенко. «Я положил на тебя свои черные руки – и ты больше не произнесла ни слова».

Я подумал, как же ему одиноко, если из одного стихотворения в другое непременно кочуют три образа: домашняя еда, «молодая» и «плотские утехи». И услышал, что следующее стихотворение посвящено «супчику, что всех похлебок вкусней».

Потом еще раз прослушал о «черных руках» и замолчавшей от них девушке. И все пытался вытрясти из головы строчку, прилетевшую в ответ на это. «Смотрел с улыбкою, с которою Отелло душил уже бездыханное тело».

– В прошлые выходные ездил в Константиново, – сказал Роман и покрутил в бокале коньяк. – Взял бутылку дагестанского коньяка. Выпил на лавочке двести пятьдесят и зашел в дом. А там – огромная фотография Сережи. Смотрит на меня. Я ему говорю: ты-то меня понимаешь!

– Какого Сережи? – спросил я, привычно теряя нить его рассказа.

Он посмотрел на меня, весело и удивленно.

– Сережи Есенина. А потом я вышел к обрыву, выпил еще двести пятьдесят. Погладил кошечку, ласковую такую. И вдруг Витя побежал вниз.

– Какой Витя? – спросил я.

– Строитель Витя, я вас знакомил в прошлом году. У человека проблемы – жена, налоговая… А тут стало легко – и он побежал. Красиво, весело. Кошечка на него смотрела, а я на кошечку.