Что-то в последней фразе наводит на мысль, что это вовсе не приглашение. Он предлагает поговорить наедине во время прогулки, но если я откажусь, выложит все при моей семье.

– Я скоро вернусь, – обещаю я маме, потом бросаю взгляд на Олли. – Очень скоро.

Хотя дождь прекратился, на улице еще мокро. От влажного холода кажется, будто я заледенела и насквозь промокла.

Олли и не собирается предложить мне помощь. Сунув руки в карманы, он идет вперед. По-видимому, не сомневаясь, что я последую за ним. И поскольку у меня нет выбора, я так и делаю.

– Мы давно не виделись, – замечает он. – У тебя теперь длиннее волосы. Ты выглядишь старше.

– Это лучше, чем второй вариант, – сразу же отвечаю я. Это любимая шутка моего отца. Так он отвечает, когда кто-нибудь говорит, что он постарел. Олли склоняет голову набок.

– Что за вариант? – спрашивает он.

И теперь я не знаю, что сказать. Дело в том, что единственная альтернатива в данном случае – смерть. А после гибели Баса мы с Олли больше так не шутим.

– Куда мы идем? – осведомляюсь я, не ответив на вопрос.

Он пожимает плечами, как будто на самом деле не думал об этом.

– Площадь Рембрандта?

Это одна из моих любимых площадей Амстердама, со статуей художника в центре. Вокруг площади расположены кафе, куда мама водила меня, когда хотела побаловать. Кофе для нее, горячее анисовое молоко для меня. Уже два с половиной года я не выношу вкус молока с анисом. Я пила его, когда услышала по радио, что Голландия сдалась.

Олли спрашивает о работе, я его – об учебе. Он говорит, что переехал из родительского дома и снимает квартиру вместе с приятелем, поближе к университету. Но оба мы слушаем вполуха, и когда доходим до угла, я перестаю притворяться.

– Зачем мы здесь на самом деле, Олли? Сомневаюсь, что твоя мать действительно думает обо мне.

– Держу пари, что она думает о тебе каждый день, – возражает он. – Потому что ты связана с Басом.

Не знаю, намеренно ли он причинил мне боль.

– Но ты права, – продолжает он. – Я здесь не из-за этого. – Впереди медленно идет другая пара. Они склонили головы друг к другу – сразу видно, их любовь только начинается. Олли останавливается, притворяясь, будто читает плакат на стене. Я сама часто использую этот прием. Он не хочет, чтобы та пара нас слышала. – Что тебе понадобилось в еврейском лицее, Ханнеке?

– Где?

Он повторяет вопрос.

Я сглатываю слюну.

– С какой стати мне ходить в еврейскую среднюю школу?

– Зачем ты лжешь?

– Я свою окончила. Правда, не с такими отметками, как ты. Но мне все-таки выдали аттестат.

– Ханнеке, перестань притворяться дурочкой. Меня-то не ждет мама, волнуясь из-за комендантского часа. Я могу болтать с тобой хоть до рассвета. Или, возможно, нас арестуют. Смотря что ты предпочитаешь.

Он ехидно улыбается, и я сдаюсь.

– Если я там и была, откуда ты это знаешь?

– Моя подруга Юдит – секретарь лицея. Она заходила ко мне час назад, чтобы рассказать о странном происшествии.

Юдит. Должно быть, это та еврейская девушка с острым взглядом и узлом волос на макушке.

– Юдит поведала, что заходила одна девушка. Она утверждала, что ищет фотографии мальчика по имени Бас, которого любила и который мертв. Это напугало Юдит. Она подумала, что, возможно, ты нацистский шпик, и в ужасе прибежала ко мне.

Парочка впереди нас тоже останавливается. У женщины сердитый вид. Значит, я ошиблась, и это не первое свидание. Эти люди знают друг друга достаточно долго, чтобы ссориться.

– Но как ты понял, что это была я?

– Я попросил Юдит описать эту особу. Она сказала, что это была высокая девушка лет восемнадцати, с волосами цвета меда и сердитыми зелеными глазами. А еще она сказала – цитирую дословно: «Девушка, которую Гитлер с радостью поместил бы на арийские плакаты». – Он делает паузу, давая мне возможность оправдаться. Но нет никакого смысла лгать. В доме Ван де Кампов имеются мои фотографии. Олли может показать их Юдит, и она подтвердит, что видела именно меня.