Под косынкой, шелковой бабочкой теперь расцветшей на затылке, блестящие каштановые волосы. Я застонал.

– А зачем вы пригласили меня сюда? Да еще так поздно?

– Хотел показать двойника. Не знаю, как вы, а я очень и очень рад.

– Неужели это и все, что вам от меня было надо? – Она приняла из моих рук чашку чая. Она не переставала улыбаться, хотя к ее улыбке примешивалась осторожность взгляда, мягкие, словно беличьи кисти, брови были немного приподняты. Как она была хороша!

– А у вас действительно есть такой человек, ради которого вы бы пришли к почтамту в такой дождь?

– Есть, – она опустила глаза, и щеки ее еще больше

раскраснелись.

– И как же его зовут?

– Коля. Мы познакомились с ним в августе, на теплоходе. Он

обещал позвонить и не позвонил. Он знает, что я в «Фиалке» работаю, но почему-то ни разу не зашел. Забыл меня, наверное. А я так обрадовалась, даже мужу позвонила, чтобы он дочку к матери отправил, а сам с ночевкой на дачу поехал. Стольким наврала, – она, словно извиняясь, обняла себя за плечи и вздохнула. – И все напрасно.

– Может, еще позвонит?

– Не знаю… Говорю же – забыл. А мы с ним, знаете, целовались. Я мужу-то почти не изменяю, а Колю как увидела, так что-то со мной сталось. Так крепко он меня обнял… Да что я вам все рассказываю?! Мне пора домой… – Она сделала попытку подняться, но я слегка надавил на ее плечо. – Прошу вас, не торопитесь… я потом провожу вас…

– Когда потом? – Она занервничала.

– Понимаете, я хотел бы вас сфотографировать.

– Зачем? – Ее глаза стрельнули испуганным блеском.

– У меня коллекция, – я принес из спальни альбом с

фотографиями. – Смотрите, вот, к примеру, женщина, играющая на гитаре, найдите ее под номером 64. Ну как?

Анна была поражена схожестью портрета и фотопортрета.

– Это потрясающе! А где же вы взяли такое платье?

– Да это обычная простыня и кусок оранжевого шелка от портьеры. Гитара моя, вот она, висит на стене.

– Но я не могу раздеться перед вами.

– А вы передо мной и не раздевайтесь. Я выйду, а вы

разденетесь, сядете вот тут, возле торшера, и, когда будете готовы, крикните меня. Все произойдет очень быстро, вы даже не успеете застесняться.

Моя гостья задумалась. Я же, пользуясь моментом, установил софиты, приготовил фотоаппарат и, подмигнув смущенной Анне, вышел из комнаты.

Я вернулся через полчаса. Очевидно, меня следует казнить за мою жестокость. Я стоял в подъезде, разглядывая пузырящиеся лужи, и думал о мадемуазель Анне. «Да чего ослепительна эта плоть. Просто хочется ее погладить», – вспомнил я Ренуара.

Поднимаясь по темной лестнице к себе, я мог только предполагать, как встретит меня моя гостья. Я тихо отворил дверь и едва слышными шагами подошел к двери, ведущей в комнату. Мадемуазель Анны я там не обнаружил и тогда устремился в спальню. Приоткрыв дверь, я замер, вглядываясь в полумрак, пока не почувствовал совсем близко присутствие в комнате женщины.

Она сидела на маленьком пуфе перед зеркалом, в темноте, она была обнажена, и когда мои глаза привыкли к темноте, я мог убедиться в том, что она по-настоящему прекрасна. Она задумалась. Ждала-ждала меня, замерзла, наверно, решила немного пройтись, забрела в спальню и, только увидев себя в зеркале, поразилась в очередной раз своей схожести с молодой француженкой Ренуара.

– А, это вы? – очнувшись, сказала она и с готовностью поднялась с пуфа. – А я тут задумалась и забыла вас позвать.

– Вы уже не стесняетесь меня?

– Знаете, нет. Я прочитала в вашей книге, что портрет этой женщины висит в Пушкинском музее, в Москве, представляете, сколько человек рассматривают ее? А здесь вы один, почему же я должна вас стесняться? Фотографируйте поскорее, да я пойду? Мне завтра вставать рано, у нас в кафе учет.